Кто там стучится в дверь? - Александр Кикнадзе

Всем своим видом он показывал, как глубоко к сердцу принял слова обвинителя, как переживает все, что совершил в своей жизни, как преобразился. Говорил глухо:

— Понимаю, что заслужил от рабоче-крестьянской власти глубокое презрение и высшее наказание. И если оно будет мне вынесено, встречу его, как встречает последний преступник, в котором проснулись и совесть и раскаяние... встречу как подобает приговор народа. Нет на свете ничего, чем я мог бы заплатить государству рабочих и крестьян за то, что сотворил, будучи ослеплен ненавистью и жестокостью. Я не прошу о снисхождении и готов принять смерть. Но если суд поймет, почувствует то, что произошло в моей душе за последнее время, если вспомнит, что это я указал след преступной банды, в которой сам и состоял, если наш самый справедливый в мире суд сохранит мне жизнь... Я клянусь отдать ее без остатка... обещаю...

Рипа поднес ладонь к глазам и сел, показывая, что больше не в силах говорить.

При последних словах Рипы на него первый раз посмотрел Ага Киши, не удержался, плюнул.

Рипе сохранили жизнь. Дали срок, увезли на север лес валить, и стал он вкалывать на всю железку. Рассчитал — если скостят три года, выйдет на волю аккурат в полсотни, пожить еще можно будет. Силой бог не обидел, главное — с толком использовать ее и не загнуться раньше времени.

Вначале от шпаны не было житья — жуткое шло кругом воровство; у Рипы, хотя он за добром недреманным оком следил, смылили эмалированную кружку, один из двух теплых носков и станок, коим можно было направлять затупевшие лезвия безопасной бритвы. Пришлось отрастить бороду; думал, что согревать будет, а она покрывалась на морозе зверской ледяной коркой... И к этому привык, зато одной заботой стало меньше. Держался Рипа отчужденно; постепенно, но верно перебирался от лагерного хвоста к головке — ладил с малым начальством, от которого большая могла быть выгода.

В середине сорокового года, не желая менять благоприобретенной и хорошо оплачиваемой профессии своей, Рипа устроился пильщиком на лесокомбинате под Курском. Здешние нормы оказались одной забавой по сравнению с теми, к которым он привык в лагере, опять же природа была иной, и пели над головой курские соловьи. И почет ему был и деньга́, а в отделе кадров дивились: вот как может преобразить человека труд — кем был и кем стал. Только ежели б было дано кадровикам в душу Ильи Петровича заглянуть, захотелось бы им слова свои взять обратно. Потому как ждал, ждал часа своего Рипа. Стал в курсе всех политических новостей и молил бога, чтобы сила германская, о которой весь мир был наслышан, к России склонилась и спасла ее от большевиков. Когда интерес Рипы к политике подмечен был другими, его записали в агитаторы, и два раза в неделю он проводил читки газет и просвещал грубые души лесорубов, говорил им разные нехорошие слова про клятых фашистов, а сам думал: «Ну что вам там во Франции да в Англии делать, там ведь порядок и земли маловато, не туда, не туда смотрите и идете».

Когда из-под Курска эвакуация началась, он укрылся в дальней лесной сторожке, куда загодя разных припасов натаскал. Был у него обрез, купленный еще перед войной за сорок червонцев у лесного человека, а к обрезу полсотни патронов. Закопал все это добро недалеко от сторожки, а на следующий день после того, как в этих краях немцы объявились, пошел к их начальнику и сказал двумя словами, кто он да откуда и что готов служить германцам не за страх, а за совесть, «потому как у меня свои старые счеты с комиссарами и товарищами».

Месяца за три до прихода немцев Рипа начал составлять список районного начальства; работал обстоятельно.

Быть бы Рипе большим полицейским начальником или бургомистром, ему даже пост предложили в мэрии, хотя немцы и держались правила назначать на такую должность человека известного в городе — врача ли, учителя или бывшего члена городской думы, ехавшего в обозе; для Рипы в виду чрезвычайных заслуг его перед Германией были готовы сделать исключение. Пришел день, когда ему сказали:

— Вас ждет господин Зедлаг.

С таким почтением произнесли эту фамилию, что подумал Рипа: «Должно быть, генерал». Но когда переступил порог кабинета, бросил взгляд на хозяина, сказал себе: «Нет, почище генерала будет. Ковры на полах, картины... а у самого на уголках воротника такие знаки, каких и видывать еще не приходилось».

Уго Зедлаг, крутоплечий, добродушный с виду толстяк, встретил Рипу как дорогого гостя. Честь великую оказал — водочкой и черной икрой угостил, за списки сердечно поблагодарил. И предложил на выбор несколько чистых работ. Рипа молча пил водку, не обращая внимания, пьет ли с ним хозяин, простецки подцеплял корочкой икру.

— Господин хороший, спасибо, как говорят советские депутаты, за оказанное доверие, только эти должности не по мне. Нужен для них смирный характер. А еще надо не знать прочих забот. А у меня дел других полно. С советской властью надобно рассчитаться до копейки. Должок за ней, а сама добром не отдаст. Так что вы на меня не серчайте, а помогите лучше в вашу армию определиться...

— Уважаемый господин Рипа, мы хорошо понимаем ваши чувства и с удовольствием пойдем навстречу. Но если вам когда-нибудь что-нибудь понадобится, вы смело можете рассчитывать на нашу поддержку.

— Премного благодарны.

«А этот, как его, Уго Зедлаг, дело свое знает. Ни одного не пропустил из тех, кого я назвал. А с виду добренький такой толстячок...» — говорил себе недолгий срок спустя Рипа.

У власовцев по причине нелюдимости характера своего Илья Петрович не искал ни дружбы ни сочувствия, прошлое свое не рекламировал, обязанности командира взвода исполнял ретиво, и взвод его считался самым злым и надежным в роте.

«Ежели я у большевиков в лагерях на подневольном труде, хлебе да воде выдвинулся, неужели же на здешнем хлебосольстве да доброжелательстве не смогу выказать нутра своего и добиться того, к чему стремлюсь? Мне бы роту, а лучше батальон и полную волю — сражайся с коммунистами где и как хошь, — показал бы, что такое Илья Рипа». Под Ржавой Коноплянкой он поднял в штыковую атаку остатки роты, сказав себе: или пулю в лоб получу или новую роту, а когда выдергивал штык из груди лопоухого русоголового красного солдатика, совсем еще мальчика, поцеловала его пуля.

Провалялся Рипа в госпитале полтора месяца. Депутация к нему приезжала — награду вручать. А он приподнялся с кровати и сказал негромко:

— За честь спасибо, только награды мы не примем, потому как не ради нее воюем.

Долговязый Хинце прослышал об ответе русского, поинтересовался, откуда он, узнал, что из Терезендорфа, и рассказал об этом, между прочим, старому знакомому Юргену Ашенбаху.