Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

мне в живот. От боли я тут же упал, согнувшись, и долго потом не мог двинуться. Только сквозь слезы видел, как он подошел и к Лизе, а тот другой, усатый, стиснул ей горло локтем и держал. Размахиваясь, управдом стал ее бить в живот ребром ладони. Она глухо стонала, сквозь зубы, иногда громче, то повисала на руках второго, то, находя силы, выпрямлялась и опять смотрела с вызовом. Будто с ней такое уже не раз проделывали и она к этому привыкла.

Савелий Илиодорович повернулся было к патефону, хотел поставить пластинку, видно, для того чтобы за музыкой не было слышно Лизиных вскриков. Но передумал и сказал Коле нести виолончель. Тот заупрямился, но все же вышел и вернулся с инструментом. «Играй», – велел ему дядя. Но он опять отказался, хоть стоял в дверях с виолончелью, держа ее в одной руке, в другой – смычок. Савелий Илиодорович вскочил со своего кресла и залепил Коле такую оплеуху, что тот ударился головой о косяк и заплакал. Савелий Илиодорович схватил его за ухо, принудил встать на колени, сунул в руки выпавший с грохотом инструмент. Коля сквозь слезы закряхтел смычком по струнам, а прокурор сел обратно в свое кресло, кивком велел управдому продолжать.

Управдом – высокий, плечистый, сильный, руки, как лопаты, он бил Лизу до тех пор, пока она не повисла на руках того, усатого, окончательно. У нее был обморок, и они ее наконец выпустили, Лиза скатилась на пол, пришла в себя, но подняться не смогла, так и осталась на четвереньках и плакала, но столь беззвучно, что казалось, такое в человеке можно только выдрессировать – тихо открывала и закрывала рот, из глаз лились потоки слез. Коля все это время кривил мокрое лицо, отводил глаза, всхлипывал – тоже беззвучно – и продолжал играть.

Ее подняли, зачем-то расстегнули платье и стянули его через голову, на животе не было ни одного синяка, ни одной ссадины, лишь чуть покраснела кожа, как будто терли снегом. Савелий Илиодорович объяснил, что ни один медик без вскрытия не скажет, что была травма, и она не сможет никому пожаловаться, да и делать этого не станет, потому что давно привыкла к таким «мерам пресечения». Ни капли жалости, лицо безразличное… он повернулся ко мне и добавил: «За то, что ты такой подлец, суешь нос в чужие жизни, будет и тебе наказание. Завтра пойдешь и повинишься в смерти ее отца, разыграешь истерику, прикинешься душевнобольным, скажешь, застрелил в сердцах из-за отказа. Вот Сацук знает, как дураком по все правилам прикинуться, он объяснит. Тебя осудят года на два, отлечат в психбольнице. И ты выйдешь и сможешь забрать свою Лизу и идти с ней хоть на все четыре стороны. А до тех пор она останется здесь и будет получать за каждое твое непослушание, за каждый день отсрочки. Скажешь чего лишнего – ее убьют, один удар в живот чуть сильнее – и она умрет от разрыва внутренних органов». Надо ли говорить, что на следующий день я пошел в следственную часть и повинился…

Грених невольно поднялся и сел на край ванны, пальцами впившись в чугунный борт. Вот так и Ася получила свой удар от человека, проработавшего два года в рязанской губчека, где он и наловчился бить без следов на теле.

– Куда могла поехать Лиза? – глухо спросил он.

Лёня назвал несколько мест, и Грених сделал звонок в угрозыск. Самому Лёне, после колоссальных усилий для отравленного медью человека, стало хуже. Из гипноза он выпал в помрачение: то звал невесту, то истерически рыдал. До самого утра Константин Федорович пробыл с ним, боясь, что, если уйдет, потеряет единственного свидетеля. Как только начнет светать, его нужно будет везти в следчасть. Фролов не поверит истории жениха, если не услышит ее сам.

Глава 20

Операция по спасению Коли

Рано утром кто-то стал тревожно звонить в дверь. Майка отбросила одеяло и в одной ночной сорочке бросилась открывать, надеясь, что вернулся отец, но задней мыслью уже понимая – так он никогда не станет трезвонить. Приоткрыла дверь на ширину цепочки, глянула в узкую щель.

Стоял Фролов, переминался с ноги на ногу, перекладывал какую-то папку из одной руки в другую, то сунет в подмышку, то прижмет к груди.

– Отца дома нет, – буркнула Майка, но дверь не закрыла.

– В больнице опять?

– Нет. Ушел по делам.

– А что врачи про Асю говорят? Жить будет?

Майка тяжело втянула носом воздух, подавив вздох. Вторую ночь она почти толком не спала, страшно волнуясь за бедную, глупую и ужасно наивную Асю, которая умудрилась нажить себе тайных врагов. Эх, папа не знает, как она опоила управдома «малинкой», то-то у него глаза на лоб полезут, если до него дойдет эта история. Ася просила никому не рассказывать, слово взяла. А теперь лежит в больнице!

– Я тут ему принес… – замялся Фролов, испытывая странное чувство неловкости. – Результаты дактилоскопической экспертизы. Вчера уже поздно было…

Глаза Майки расширились, как у кошки, выследившей мышь. Она быстро прикрыла дверь, выдернула цепочку из заводного отверстия.

– Ну что? Он это? Атаман нашелся? – отступая назад, она впустила Фролова в квартиру. Они прошли по пустому коридору.

– Нет, Майка, не он, – вздохнул тот, входя и прикрывая за собой дверь. – Не его пальчики. Все было напрасно! Обвинить в убийстве губпрокурора – это же такой скандал. Что теперь будет?

– Какого губпрокурора?

Майка заметила, как Фролов прикусил язык, сделав глаза круглыми, как у кролика, подавившегося морковкой.

– Да, там, э-э… – начал он, но осекся под ее взглядом, который всем напоминал отцовский, а значит, действовал устрашающе.

– Это Коли касается? – спросила она, сурово сведя брови.

Фролов смотрел на нее, предпочитая отмалчиваться, кивать и медленно отступать обратно к двери.

– Я позже зайду.

– Подождите! – Майка бросилась к письменному столу, схватила ворох бумажек – их с Колей записок и подлетела к старшему следователю, протягивая ему. – Вот, почитайте! Его дядя взаперти держит в пустой квартире, забыл про него, кухню запер, он и воды выпить не мог. Боится его до чертиков! Трясется от страха, с дуру галлюцинировать начал – думает, его отец голодом морит. То есть он уже мертвых видит! Вы почитайте, почитайте, что он пишет. «Если отец заметит, что ты приходишь, он меня пришибет».

Фролов с недоумением взял протягиваемые ему исписанные цветными карандашами разными детскими почерками тетрадные листочки, пробежался глазами по ним.

– А как вы это умудрились переписку затеять? Ему нельзя