Дом на Баумановской - Юлия Викторовна Лист

седьмого, графина – их не уставала носить из кухни сердобольная и перепуганная Серафима Андреевна, черпая из большого бидона, в котором хранила прокипяченную воду.

Студент послушно пил, и его выворачивало наизнанку.

– Металлическое железо в виде порошка дома есть? – спросил Константин Федорович у соседки.

– Нет, такого нет, – ахнула она, прижав руки к груди.

– Надо тогда бежать в ближайшую аптеку, будить там всех, – Грених поднялся, вытирая руки о полы своего пальто, которое, наверное, теперь не спасет от едкого амбре даже рукодельница Ася. Он прошел в гостиную, взял с полки журнал и написал на полях своим химическим карандашом, вынутым из нагрудного кармана: «Ferrum hydrogenium reductum».

– Это противоядие против медного купороса, которым он пытался отравиться. Если Лёня его не примет сейчас же, то умрет.

Серафима Андреевна обомлела на слове «умрет», ахнула, прижав руки к груди, но тотчас с готовностью спасти студента схватила журнал и выбежала из квартиры, не сменив тапочек на уличную обувь и не надев галош.

Чуть придя в себя, Лёня отполз от унитаза и сел, привалившись к стене и обеими руками держа пол так, словно он из-под него сейчас выскользнет. Грених присел на корточки рядом.

– И зачем это? – спросил он. – Стыдно, что ли, сделалось?

– Мне стыдно?! – Лёню стало бить в настоящей лихорадке. – Это вам должно быть стыдно, что вы не тех за решетку сажаете!

Грених нахмурился.

– Ты о чем?

– Лиза уехала, взяла с собой купорос… и уже, наверное, умерла. А вы мне помешали! Вы – бессовестный негодяй, там у себя в институте экспертизами занимаетесь, решаете, кто нормальный, а кто нет.

– А ну погоди кричать, – прервал его Грених. – Чего, силы лишние остались? Медные соли парализуют сердечную мышцу. Будешь орать – инфаркт тебе обеспечен.

– Вот и хорошо.

– Ничего хорошего. Где, говоришь, Лиза? Куда уехала?

– Ее записка у меня на столе, – обессиленно откинулся затылком на кафельную стену студент, часто-часто заморгав, видно, голова закружилась от попытки скандалить.

Константин Федорович сходил за запиской, в ней крупным, совершенно не девичьим, решительным, с нажимом почерком было написано, что она-де не может больше так жить, купила билет в один конец (куда не скажет) с намерением выйти в чистое поле или к реке, выпить двадцать пакетиков медного купороса и покончить с собой.

– Это точно ее рука? – спросил Грених, забегая обратно в уборную. – Она написала?

– Она мне это сама в руки лично вот в этой квартире вручила.

– А причина ее решения какова?

– Ее семейка.

– Так, – Грених присел опять с ним рядом. – Что тебе известно? Выкладывай!

– Я не могу вам сказать, – он скривился и заплакал.

– Да вы что, все сговорились, что ли? – вырвалось у Константина Федоровича, от злости он засадил кулаком в плитку так, что чуть не сломал себе руку. – Чего тебе терять теперь? Ты на всю жизнь останешься инвалидом с больным сердцем. Невеста твоя, наверное, уже выпила свою порцию яда! Кого ты защищаешь?

– Я прочел ее дневник, случайно, а там… такое, такое… – торопливо заговорил Лёня, всхлипывая.

– Что там? Давай по порядку.

– Я влюбился в нее по уши, потому что она вся такая загадочная, темная, таинственная, будто хранит какой-то древний секрет, не доступный никому. Влюбился в лицо ее… несчастное… в эти горькие складки вокруг рта… в глаза, которые всегда блестят, как у чахоточной, в ее чудачество. Смеется она всегда громче всех, задиристо, точно ее режут, точно за весельем прячет что-то, горе какое-то. Вечно то на крышу залезет, прогуляв пару, то упадет в одном платье в снег и смеется, заливается, как сумасшедшая, пока ее не затащат в аудиторию греться, или промокнет под дождем так, что платье становится прозрачным, и такая приходит на лекцию, а учителя глаза прячут… Да и не я один из-за этой чертовщины голову потерял, по ней пол-института сохнет… А стихи как читает! Маяковского, Блока… Сердце стынет – плакать хочется. Я же не знал, что она такая, потому что… Лучше б не знал, ей-богу! А тогда, дурак… только и думал, чтобы открыть ее тайну. Три раза руки просил, отец ее отказывал, причины толком не называя, одни отговорки, мол, я еще ребенок. В ночь после похорон она у меня ночевала. И тетрадку свою… дневник оставила на столе. Вот я и прочел…

Лёня качнулся, резко побелел лицом, глаза стали закатываться, и он повалился на бок.

– Так тебя разэтак, – процедил сквозь зубы Грених, хватая его за плечи и усаживая на место. Две звонкие оплеухи не помогли вернуть скулам горе-студента цвет. Грених схватился за его запястье, не нашел пульса, прижал пальцы к шее под ухом – удары сердца едва прослеживались. Грених встряхнул его, еще раз похлопал по щекам.

– Дьявол, – выругался он и ослабил руки. Студент, как тряпичная кукла, скатился на пол.

Несколько секунд Константин Федорович отупело глядел на его белое, вытянутое лицо. В ванную комнату заглянул привлеченный странной тишиной сосед в ермолке, видно, топтался в передней – не решался мешать допросу, слушал за дверью.

Пульс студента стремительно падал, жизнь ускользала, как песок сквозь пальцы, а вместе с ней и шанс раскрыть убийство Бейлинсона. Но даже не это страшно. Константин Федорович уже и позабыл то жуткое чувство, когда человек, доверивший ему свою судьбу, медленно от него отдаляется, чтобы уйти в вечность. Бренное тело пациента в его власти, но сделать ничего нельзя.

Константин Федорович беспомощно глядел пустыми глазами на соседа в пижаме, замершего на пороге. Но видел стены морга, бледную и со впалыми глазами Асю, ее накрытое простыней хрупкое тело на носилках. И тут откуда-то из далеких уголков памяти явилось решение. То самое, о котором он рассказывал на своем практическом курсе студентам.

– Шприц есть?

– Да, – выдохнул сосед. – Я – сердечник, у меня всегда есть.

– Тогда и камфора? – с надеждой вскинулся Грених.

– Нет, увы, камфара кончилась.

– Тащите тогда шприц. И водку!

Через несколько минут, действуя быстро и слаженно, как привык за время службы старшим дивизионным врачом во время германской войны, Грених разорвал на студенте перепачканную рвотой рубашку, вылил водки на грудь, вынул шприц из жестяной коробочки. Оставалось попасть в сердце.

– Ах ты боже ж мой! – вскричал сосед, когда Грених воткнул в неподвижно лежащее тело пустой шприц. Студент дернулся, вздохнул и захлопал глазами.

– Я умер? – прошептал он, с удивлением гладя на кулак, из которого торчало металлическое кольцо поршня.

– Пока нет, – ответил Грених и выдернул иглу.

Студент ахнул, дернувшись вверх, точно его ударила молния, в недоумении глянул на свою расстегнутую рубашку и