Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— Тоже мне… Совестливый, — Щербетиньский хмыкнул. — Раньше совестливым не был, не помню я этого за тобой. Смотри, не попади вместе с Чанышевым под крутую революционную расправу.

Давыдов молчал. Сидел с окаменевшим лицом, уставившись в одну точку.

На следующий день состоялось объединенное заседание в губернской чрезвычайке, в котором приняли участие представители всех органов, имеющих отношение к «карающему мечу революции», а также несколько членов реввоенсовета, наделенных правом голосовать за весь реввоенсовет. По сути, на этом заседании Чанышеву было выражено недоверие и намечен жесткий срок ликвидации атамана, который истекал седьмого февраля в полдень.

Чекисты арестовали близких Касымхану людей — всего девять человек — самому же Чанышеву было объявлено: если он к двенадцати часам дня седьмого февраля не отправит Дутова на тот свет, то будет расстрелян. Если же явится в Джаркент, запоздает или скроется где-нибудь в Китае — будут расстреляны все девять заложников. Карательная машина революции была запущена на полный ход. Более беспощадной машины в России еще не было…

Кривоносов будто почувствовал, что над головой его завис меч — есаул как и атаман Дутов в последнее время, перестал выходить из дома, сделался замкнутым, задумчивым.

— Что с вами происходит, Семен? — удивляясь, спрашивала у него Ольга Викторовна. — Уж не заболели ль?

— Нет, не заболел, — твердым голосом отвечал Кривоносов. — А насчет того, что происходит… не знаю, Ольга Викторовна.

— Что-то все-таки происходит.

Темным январским вечером к ним в дом зашел Абдулла, подул на озябшие руки — ни перчаток, ни рукавиц морозоустойчивый татарин не носил, жаловался, что быстро теряет их, — проткнул Кривоносова недобрым черным взглядом.

— Ты бы зашел как-нибудь к нам, — сказал он.

— Зачем? — угрюмо спросил Семен.

— Дело есть.

— Не могу. Я с нынешнего вечера заступаю на внутреннюю охрану квартиры Александра Ильича.

— Тебя вроде бы в списках часовых не было… — озадаченно сомкнул брови татарин.

— А ты чего, Абдулла, грамоте сумел обучиться? Списки часовых уже составляешь? Сам?

Скулы у татарина покраснели: он был неграмотным.

— Нет, отец Иона говорил, — пробормотал он. — Так ты все-таки загляни к нам.

Абдулла вновь стрельнул в Кривоносова недобрым взглядом — будто пару пуль всадил в казака. Кривонос все понял, сжал губы в иронической скобке.

— Не обещаю, Абдулла, — сказал он, — не обессудь.

Ни хитрый татарин Абдулла, ни умный проницательный отец Иона не сумели выманить Сеньку Кривоносова из атаманского дома, и в конце концов отец Иона махнул рукой:

— Ладно, пусть живет. Тем более, нас атаману он не заложил.

Февраль в Суйдуне стоял суровый, с таким ветром, что на улице невозможно было открыть рот — ветер сразу же запихивал в него жесткий крупитчатый снег. Кривоносов мрачно поглядывал из-за занавески в окно, ежился, словно ему было холодно, хотя в доме было тепло — в дутовской квартире топлива не жалели, — шмыгал носом и вспоминал своего фронтового приятеля Африкана Бембеева… Вовремя ушел Африкан из Суйдуна. Где-то он сейчас? Жив ли?

По ночам ему все чаще и чаще снилась родная станица, длинная улица, освещенная солнцем, полная незнакомого народа, в основном женского пола; плетни, которыми были обнесены казачьи подворья, колы с повешенными на них горшками, подсолнухи с яркими золотыми шапками, кусты чубушника…

Мужских лиц не было, только женские, и Сенька, пребывая во сне, недоуменно шарил глазами по сторонам, гадал, а где же мужики? Куда они подевались? Не было Кривоносову ответа. И от того, что не было ответа, делалось тревожно, сумеречно, сердце билось заполошно, безуспешно пыталось выпрыгнуть из грудной клетки, найти выход, но не могло отыскать его.

— Где мужики? — спрашивал Сенька у окружающих и не получал ответа. — Куда все подевались?

— А ты разве не знаешь, куда все подевались? — погасив улыбку на лице, спросила у него незнакомая щекастая молодка.

— Нет, — Сенька энергично мотнул головой.

Молодка хотела ему сказать по секрету, куда же пропало мужское население станицы, но не успела, поспешно растворилась в воздухе — была женщина и не стало ее. Просыпался Кривоносов с мокрыми щеками и долго потом лежал неподвижно, пусто хлопал глазами, глядя в темноту, — заснуть до самого рассвета уже не удавалось. Одно спасение — круглосуточные наряды у дверей атаманской квартиры.

Он видел, как бестолково ведет себя атаман, мечется, понимал, что Александр Ильич ощущает себя загнанным, чует опасность, но не может понять, откуда, из какого угла она придет. Сеньке было жаль растерянного атамана, жаль было милейшую Ольгу Викторовну, жаль самого себя, поскольку он связал с этими людьми свою жизнь. Кривоносов вздыхал, замыкался… Он видел за окном серое неровное небо, серый снег, и тоска Сенькина делалась сильнее, становилась острой, как плач. Хотелось домой.

Среди казаков ходили слухи, что скоро они все отправятся домой, лица их от этих разговоров разглаживались, светлели. Правда, причины возвращения называли разные: одни считали, что атаман специально договорился с красными об условиях возвращения и даже подписал какую-то бумагу, приняв требования комиссаров, другие, напротив, обсуждали версию, что атаман с комиссарами договориться не сумел и поэтому поднимает в Советской России восстание. А всякое восстание — это война.

Казаки вздыхали:

— Ох, не хотелось бы воевать!

— Но домой-то тянет?

В ответ вновь раздавались вздохи:

— Очень тянет.

— Тогда за это дело и повоевать можно.

У казаков была своя правда, у начальства — своя. И над всем этим стоял атаман.

Дутов понимал: чем дальше оттягиваются сроки восстания в Советской России, тем меньше проку от самого восстания, оно будет задавлено. Целиком исчезнет такой важный фактор, как внезапность, а ожидание всегда очень изматывает людей, и они из сильных, способных перемалывать сталь воинов, превращаются в тлю. Разлагающую суть ожидания атаман познал на себе, да и половина тех людей, которых подготовил Чанышев, скорее всего, уже превратились в обычную вареную кашу. Кроме того, чекисты тоже ртом мух не ловят, агентура у них сильная, к каждому кто собирается принять участие в восстании уже наверняка приставили пару ловцов в кожаных фуражках и не с мухобойками в руках.

Поэтому, когда Чанышев прислал с Еремеевым донесение Дутову о том, что к восстанию готов целый полк красных, атаман немедленно настрочил Касымхану ответ, где приказал выслать им оружие на границу для вооружения, перерезать телеграф и выслать гонцов в указанные им места.

Именно это письмо подстегнуло руководство Семиречья к решительным действиям. Дутова надо было уничтожить как можно скорее. Подходила к концу первая февральская семидневка.

Тот вечер был обычным. Александр Ильич писал очередную прокламацию, адресованную красноармейцам, рассчитывая, что с помощью Чанышева она дойдет до «заблудших душ». Ольга Викторовна сидела за рукоделием. Казаки, стоявшие в наряде у атаманской квартиры, тихо переговаривались, что в крепости ничего нельзя купить — ни мяса свежего, ни овощей, а рыбой тут и не пахнет, более того — даже простую катушку ниток не всегда приобретешь, — очень дорого. Словом, не жизнь наступила, а хрен знает что — чужбина есть чужбина, она всегда горька.

Раньше, когда старые сивоусые казаки при Сеньке рассуждали об этом, он пропускал их речи мимо ушей, сейчас Кривоносов жалел о том, что не слушал старых казаков. Возможно, речи их пригодились бы, возможно, казаки знали какие-то способы борьбы с тоской… От жалости к себе Кривоносов задыхался, шмыгал носом, сопел, — ему казалось, будто в груди образовалась дырка, и в нее уходил не только воздух, но сама жизнь.

Хоть день в предчувствии весны уже и пошел в рост, и светлого времени вроде бы прибавилось, а темнело в Суйдуне все равно рано. В воздухе появлялось темно-серое пятно, схожее с пчелиным роем, быстро распространялось и в течение нескольких минут на землю, на угрюмые крепостные стены опускался предночной морок, в котором даже пальцев на руке не увидеть. Морок стремительно сгущался, и очень скоро делалось так темно, что по кривым мерзлым улочкам Суйдуна можно было ходить лишь с фонарем, либо с факелом.

Для дежурных казаков в доме имелась своя каптерка — угловая комната с крохотными окнами, провонявшая насквозь прелым табаком, потными портянками и какой-то странной тухлятиной, совершенно неведомой пришлому оренбургскому люду. Возможно, это было что-то китайское, особое, кулинарное, этакое национальное, для приготовления которого требуются дохлые тараканы, сухие червяки и застоявшийся гадючий яд.

— Ну и запашок тут, — не выдержал как-то Сенька, зажав пальцами нос, исподлобья оглядел казаков. — Уж не от вас ли так воняет?