Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

Расспросить Еремеева не было возможности: его атаман лично послал в Совдепию присматривать за обстановкой и разным непутевым народом. Урядник Еремеев уже больше месяца находился в Джаркенте — сумел там устроиться на работу и время от времени присылал в крепость донесения с разными второстепенными сведениями. Отец Иона все, о чем сообщал урядник, знал и без донесений, из других источников, но тем не менее одобрял работу Еремеева в Совдепии, и прежде всего потому, что так повелел Дутов…

Второй приятель калмыка, бывший оренбургский сапожник Удалов, также находился в Совдепии, в Фергане — наводил мосты с Ергаш-Беем… Отец Иона расчесал пальцами бороду, потом прижал ее к ноздрям. Борода пахла дешевыми конфетками-подушечками, очень популярными у китайцев… И до Удалова сейчас не добраться.

Есть еще Семен Кривоносов, который никуда из крепости не уходил и не собирался уходить — стал личным ординарцем Ольги Викторовны. Без него матушка, как без рук — и яичек свежих с рынка без него некому принести, и дров для печи наколоть, и двор подмести, и самовар раскочегарить, и заварки хорошей, китайской либо индийской, достать, и грязь с обуви стереть — все это входит в обязанности Сеньки Кривоносова. Стоит ему только где-то застрять, как в доме занавески колышатся от крика:

— Семе-ен! Где вы?

Даже есаул Мишуков, здоровяк и красавец, ординарец атамана, был лишен права вмешиваться в дела Сеньки Кривоносова, вот ведь как. Отец Иона не выдержал, досадливо крякнул. Тьфу!

Выдернуть в такой обстановке Кривоносова на элементарный разговор, не говоря уже о допросе, — штука сложная… Отец Иона поддел рукою бородку, задрал ее вверх, с шумом втянул в себя воздух. М-да, пора бы и в баню наведаться… Однако он все равно извернется и допросит Сеньку Кривоносова, а Ольга Викторовна об этом никогда и не узнает.

У отца Ионы было несколько помощников, один из них даже говорить не умел, только мычал. Были и офицеры, сотник и подъесаул. Имелся даже судебный исполнитель в прошлом, знаток права, примкнувший к войску еще в Оренбурге. Поэтому отец Иона решил, что сам он связываться с Сенькой не будет — слишком опасно, а вот кому-нибудь из своих помощников поручит. Пусть аккуратненько прощупают «дамского угодника», вдруг у него есть какие-нибудь сведения и он укажет, куда нырнул этот проклятый калмык. Вздохнув озабоченно, отец Иона начал мысленно перебирать имена помощников. В конце концов он остановился на татарине Абдулле. Ему можно было доверять, как самому себе, — человеком он был верным.

Он призвал татарина к себе, тот вошел совершенно беззвучно, даже слабого шороха не произвел, поклонился учтиво, низко.

— Абдулла, ты ординарца Ольги Викторовны знаешь?

— Сеньку-то? А кто ж его не знает?

— Поговорить с ним надо. По душам. Сможешь?

— А чего не смочь. Только ведь он все расскажет атамановой бабе. У нас тогда что физиономии, что задницы — одного размера будут.

— А ты аккуратненько, аккуратненько… Я бы и сам этот разговор провел, но мне нельзя.

— Понимаю, начальник, — Абдулла наклонил крупную бритую голову в тюбетейке. — Атаман спросит — тебе и ответить нечего будет. — Абдулла ко всем обращался на «ты», в том числе и к начальству, и даже к генералам.

— Именно это имей в виду и не выпускай из вида… Понял, Абдулла? Действуй!

Абдулла подошел к Сеньке Кривоносову на рынке — тот у менялы обращал в местную валюту бумажные российские деньги. Торговцы, приезжавшие в крепость из ближайших деревень, русские кредитки перестали признавать.

— Ну что, Сенька? — спросил у Кривоносова Абдулла.

— Совсем обнаглели косоглазые, — пожаловался Сенька, — в обмен на свои кизяки требуют золотые червонцы… Тьфу! — Кривоносов удрученно покачал головой, затем подозрительно глянул на татарина. — А тебе, собственно, чего надо? Уж не по мою ли душу пришел?

— Да не-ет, — безразличным тоном протянул Абдулла в ответ, махнул рукой — дескать, просто подошел поздороваться.

— Не то ведь с вашей конторой как поведешься, так потом красных соплей не оберешься.

— Ну, не такие уж мы и страшные, — с укоризненной улыбкой проговорил Абдулла, оглядывая продавцов на рынке — не бросится ли в глаза что-нибудь подозрительное? — У нас много интеллигентных офицеров, — слово «интеллигентный» было совсем не из лексикона Абдуллы, но он с ним справился довольно успешно. — Один есть — даже Акадэмию Генерального штаба окончил. — Абдулла специально слово «Акадэмия» произнес манерно, по моде двадцатого года.

— Ага, — Кривоносов хмыкнул весело, — а на деле этот «акадэмик» — большой мастер наматывать жилы на локоть.

— А вообще-то один разговор к тебе есть, — сказал Абдулла. — Может, зайдем к нам, попьем чайку?

— Без захода нельзя? — деловито осведомился Сенька.

— Так ведь здесь поговорить не дадут, — Абдулла обвел быстрым взглядом базар. — Тут — суета, крики, пока стоишь в толпе, — обязательно кто-нибудь карман вырежет. Вместе с деньгами, — Абдулла демонстративно ощупал карманы форменных казачьих штанов, украшенных синими лампасами. — Давай заглянем к нам, Сенька?

— Ох, и надоедлив ты, Абдулка! Прилипнешь так, что клещами не отодрать. Москит ты!

— А это кто такой? — подозрительно сощурился Абдулла.

— По-персидски — комар.

— Ты и персидский язык знаешь?

— Знаю.

— Ну пойдем, Сенька… — заныл Абдулла.

Так он казака нытьем и взял.

— А шкалик у тебя найдется? — перед тем как сдаться окончательно деловито спросил Кривоносов, поправил пальцами усы, прихорошился — увидел красивую китаяночку.

— Для дорогого гостя все найду, — пообещал Абдулла.

Контрразведка находилась недалеко от рынка, на перекрестке четырех узких кривых каменных улочек, в простеньком доме, сложенном из простых глиняных блоков. На запыленной поверхности кирпичей поблескивали светлые чистые капли.

— Уж не слезы ли это? — посмеиваясь нервно, воскликнул Кривоносов. — Тех невинных, что замучены в здешнем подвале?

— Да у нас и подвала-то нет, — отмахнулся от казака татарин, — только чердак. — А что на чердаке можно делать? Лишь рыбу вялить.

— Тогда почему на глине слезы проступили?

— Это не слезы, это — пот. Глина такая странная — потеет. Если дождь затевается — на стенках обязательно проступают капли.

В каморке, которую занимал Абдулла, был установлен маленький соединенный из двух табуреток столик, который с двух сторон поджимали стулья. Татарин ткнул рукой в один из стульев:

— Садись, Сенька!

Казак сел. Огляделся:

— Однако тут у тебя особо не развернешься.

— На тесноту не жалуемся, — Абдулла достал из самодельного шкафчика, врезанного в стенку, большую бутыль, заткнутую деревянной пробкой, — в оренбургских станицах в таких бутылях хранили керосин, — выдернул затычку и наполовину наполнил желтоватой пахучей жидкостью помятую алюминиевую кружку.

— Что это? — спросил Сенька.

— Ханка.

Ханка, она же ханжа — местная водка, похожая на русскую самогонку, но самогонке здорово уступающая. Хорошую, но слабую ханку делали из чего угодно, из риса, из гаоляна [71], из проса, плохую — тоже из чего угодно, даже из бычьих лепешек и деревянной стружки, но одна ханка отличалась от другой очень сильно. Кривоносов придвинул кружку поближе к себе, затем ловко ухватился за нее пальцами, приподнял. Понюхал. Передернул плечами.

— Ну и запах! — Глянул искоса на татарина. — А себе?

— Я не пью, — сказал Абдулла, — Коран запрещает.

— Водка — единственная штука, которая примиряет нас с создавшимся положением, — Кривоносов приподнял кружку за ручку, вновь затянулся сивушным духом. — Выпьешь — и мир из серого сразу делается ярким, радостным. Удивительная штука, — Сенька выпил ханку, притиснул к ноздрям рукав и зашипел, будто Змей, севший голым задом на раскаленные угли. — Крепкая, зар-раза, пхы! Как паяльная кислота.

— Скажи, Семен, — татарин неожиданно заговорил строгим учительским тоном, — ты Африкана Бембеева хорошо знал?

— А-а, вот зачем ты меня позвал… Все ясно.

— Мне ничего не ясно, святому отцу ничего не ясно, а тебе все ясно, — недобро пробурчал Абдулла. — Какой догадливый.

— Конечно, Африкана я хорошо знаю, — сказал Сенька, — мы же вместе воевали, в одной пешей команде, потом в войске Александра Ильича друг дружки держались…

— Не знаю, а знал, — запоздало поправил Сеньку татарин.

— Это почему же так?

— Да потому, что его уже нет в живых.

— Господи, — Сенька стянул с головы шапку и перекрестился. — Господи!

— Он же в Аллаха веровал, не в твоего Бога, чего ты так за него печешься, молишься? — Абдулла подозрительно сощурил глаза. — А? Или он тебе наследство оставил?

— Какое там наследство! — Сенька обреченно махнул рукой. — Африкан был гол как сокол, все, что попадало ему в руки, — все друзьякам своим отдавал.