Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

Я. В. С а р ы ч е в. В. В. Розанов: логика творческого становления (1880 — 1890-е годы). Воронеж, Издательство Воронежского государственного университета, 2006, 320 стр.

Отечественное розановедение притворилось существующим: проводятся конференции, защищаются диссертации, выходят монографии, о статьях и говорить нечего — счет давно пошел на сотни, если не более. И все это обилие печатной продукции дало на сегодня результат настолько скудный, что диву даешься, — КПД в розановедении на порядок ниже среднего по отрасли. Из работы в работу кочуют одни и те же ничего не объясняющие цитаты, воспроизводятся стандартные и бессмысленные ярлыки. На нескольких страницах введения Ярослав Сарычев раздраженно говорит о тех розановедах, кто начинает и заканчивает свой анализ утверждением “противоречивости”, “непоследовательности”, “парадоксальности” писателя. Само название его книги полемично: автор стремится увидеть логику там, где обычно замечают ее отсутствие. Уже за одно это монографию Сарычева следует читать: осмыслить розановское творчество как систему — важнее задачи для любого подступающегося к Розанову просто не существует.

Рискну выступить с рекомендацией: браться за эту работу следует по прочтении “биографического очерка” Сукача либо одновременно с ним. При параллельном чтении двух книг бросается в глаза их несомненное и симптоматичное сходство в основных посылках и выводах. Как и Сукач, Сарычев полагает, что “все главное по преимуществу было „найдено” (по крайней мере, обозначено)” Розановым в первые полтора десятилетия творчества. Как и Сукач, он видит инвариантную основу розановского мировоззрения, структурирующую его и сообщающую ему единство и цельность, в философии потенциальности.

Отсюда пристальное внимание обоих исследователей к первой — и, по сути, единственной собственно философской — книге Розанова “О понимании”. Традиционно она считается неудачей, предопределившей отход автора от философии в привычном значении слова, но именно там с наибольшей полнотой и откровенностью эксплицируются принципы понимания Розановым категории потенциального. Именно розановской захваченностью миром потенциального, основанным на непрестанном творчестве, заставляющим видеть главное не в готовом, а в достраивающемся, в реализации возможного, проявлении скрытого, прорастании семени, взрослении эмбриона, объясняет Сукач то предпочтение, которое Розанов отдает иудаизму перед христианством: “„Становящаяся” религия Творца ближе ему, чем „завершенная” религия Откровения”. Обоснование потенциальности как основы розановского гнозиса, остававшейся неизменной от первых работ до последних записей, — вот пафос книги Сарычева. Ход действительно радикальный: после всего, что было наговорено о “противоречивости” Розанова, попытаться увидеть в нем не писателя, даже не мыслителя, а именно философа по преимуществу, у которого жанрово-стилевые игры оказываются лишь одеждой для центральной идеи, мотивирующей все прочие составляющие его мира. Положение не бесспорное, но на данном этапе в любом случае продуктивное, как всякий обратный общему месту перегиб.

Впрочем, самая симпатичная, на мой вкус, в книге глава — “Русский труд”, посвященная, как явствует из заглавия, сотрудничеству Розанова в газете С. Ф. Шарапова. Автор ставит перед собой задачу сколь трудоемкую, столь и необходимую — прочесть розановские статьи этого времени на фоне ближайшего контекста, дабы выявить, где в них собственно розановское, а где — расхожие положения консервативной мысли 1890-х годов. За точность постановки проблемы и амбициозность при ее решении без колебаний прощаешь и обилие спорных тезисов, и выпады в адрес позитивистской парадигмы, якобы бессильной описать своеобразие Розанова, и

некоторую залихватскость стиля: “„Египетские ночи” Розанова скоро и бесславно закончились: не по Сеньке оказалась шапка” (о союзе с Сусловой).

Ф. Ф. Ф и д л е р. Из мира литераторов. Характеры и суждения. Вступительная статья, составление, перевод с немецкого, примечания, указатели и подбор иллюстраций К. М. Азадовского. М., “Новое литературное обозрение”, 2008, 864 стр. (“Россия в мемуарах”).

Константин Азадовский впервые заглянул в эту рукопись в 1970-е годы — и с тех пор около тридцати лет занимался ее переводом (оригинал написан по-немецки), обработкой и комментированием. Есть все основания говорить о гармонии между исследователем и его героем — Фидлер тоже вел свой дневник почти тридцать лет, с 1888-го по 1917-й. Когда в середине 1990-х годов появилось немецкое издание, также подготовленное Азадовским, Николай Богомолов завершил свою рецензию сетованием, переходящим в пожелание: “Русский вариант этого дневника решительно необходим, и очень хотелось бы, чтобы нашлись издатели для этой будущей книги”3. Издатели нашлись — и не прогадали, по крайней мере в репутационном плане: судя по тому энтузиазму, с каким книга Фидлера была встречена и филологическим сообществом, и рецензентами, она вполне может претендовать на статус главной новинки года в гуманитарном книгоиздании.

Что, конечно, вполне справедливо. И речь даже не о чрезвычайной информативности этого огромного тома, который можно сравнить с концентратом или с перенасыщенным раствором, — вернее, не только о ней. Да, публикация этого документального массива делает доступными сотни, тысячи уникальных фактов из жизни как известных, так и самых незаметных литераторов рубежа XIX — XX веков, многократно укрупняя картину литературной жизни той эпохи. Да, по частоте цитирования дневник Фидлера в ближайшее время, несомненно, станет безоговорочным лидером среди филологических новинок. Но не менее интересна и личность самого автора дневника, та загадка, которую он нам задает и которую будет по-своему разгадывать каждый из читателей.

Фидлер, гимназический преподаватель и переводчик русской литературы на немецкий язык, на самом деле был рожден то ли этнографом, то ли и вовсе энтомологом. Хоть он и писал о себе, что всю жизнь “фанатически поклонялся любому писателю” и современники склонны были видеть в нем “маньяка”, гоняющегося за литераторами с бесчисленными альбомами автографов, но в его дневниковых записях нет никакой экстатичности, скорее безразличие, переходящее в брезгливость:4 “Появился также Южаков, совершенно пьяный, со следами блевотины на бороде, и полез ко мне целоваться своим терпко пахучим ртом; еще немного — и меня самого бы вырвало”. Да и насчет литературных достоинств своих “персонажей” автор дневника, как правило, не заблуждался: “Потом читали стихи — сплошь товар второго сорта”.

Это, однако, вовсе не мешало Фид

леру день за днем, десятилетие за десятилетием фиксировать все, имеющее хоть какое-то отношение к литературному быту, точнее — к быту литераторов. Огромный (немецкое и русское издания вместе включают лишь две трети текста) дневник его представляет собой удивительный и ни на что не похожий документ, порожденный причудливым сочетанием немецкой дотошности с русским литературоцентризмом.

Любой мемуарист отсеивает не относящуюся, по его мнению, к делу информацию, но Фидлер — другое дело. Фильтр у него то ли отключен, то ли отсутствует изначально, что и придает его свидетельским показаниям такую ценность. У Невежина “закапала кровь из носовой перегородки — он плюнул на носовой платок и приложил его к носу”. У Будищева на шее опухоль, у Южакова на лице “омерзительные прыщи”, у Вилькиной живот “весь в отвислых складках, „как у кенгуру””. Леонид Андреев не вычищает грязь из-под ногтей и курит за обедом, в перерывах между блюдами. Тихонов пьет пиво, Чехов — вино с сельтерской, а Сафонов и вовсе кефир — ничего другого после многолетнего пьянства желудок не принимает. Смех Владимира Соловьева напоминает “совиный плач”, а Горький при разговоре постоянно делает носом резкое “тнх”.

Натурально, писатели при столь пристальном рассмотрении являют зрелище вполне неприглядное. Собравшись вместе, они пьянствуют, пошлят и хвастаются любовными успехами, оставшись вдвоем с собеседником, злословят про коллег: “Сегодня зашел к Мамину <…> Он [Мамин] сказал про Короленко и Горького, что они — сволочь, а не писатели”. “Вечера Случевского” и вовсе оказываются мужским клубом со всеми положенными приметами жанра — какая там лирика, сплошные сальные экспромты.

В этом содоме Фидлер пытался соблюдать приличия и не позволял вписывать в свои альбомы всяческие непристойности — мол, дочка может прочесть. И за писателями он вовсе не гонялся, напротив, от особо назойливых раздатчиков автографов приходилось спасаться бегством: “Вчера — именины Измайлова. Когда я стал подниматься к нему, то увидел, что на лестничной ступеньке сидит пьяный Куприн, прислонившись спиной к стене <…> Увидев меня, Куприн залепетал: „А!.. Давай сюда твой альбом!” Но я прошмыгнул наверх”. Улизнуть, впрочем, удавалось не всегда, и тогда литературному коллекционеру приходилось ради нравственности дочки идти на подлог: “Мамин написал <…> такую гнусную пошлость, что мне придется совершить фальсификацию: изменить одно слово”.