Доктор Есениус - Людо Зубек

Есениус покраснел. По какому праву Кеплер разговаривает с ним в таком тоне? Со студенческих лет он ни от кого не слышал подобных упреков.

— Простите, Иоганн, — промолвил Кеплер грустно. — Я знал, что вы рассердитесь. Считайте, что я ничего не сказал. И забудем об этом.

— Нет, наоборот, продолжайте. Нам нужно поговорить. Надо объясняться, — быстро сказал Есениус и добавил прерывающимся голосом: — Я не ожидал ваших слов и не готов… Дайте собраться с мыслями…

— Я не хотел вас обидеть, — оправдывался Кеплер, жалея, что затеял этот разговор.

— Мы, врачи, должны иногда пользоваться ножом, а то и раскаленным железом, если нужно помочь больному. Но, если врач на этот раз вы, а я больной, режьте, не смотрите, что нож вонзился глубоко. Я убежден, что вы хотите мне помочь.

— Значит, вы согласны? Да, я хочу вам помочь.

Голос Кеплера звучал взволнованно. Есениус успокоился, подавил в себе последние следы раздражения и обратил взгляд к другу, с доверием ожидая его обвинения и приговора.

— Итак, мы говорили о панегирике императору. Мне отвратительны подобные восхваления. Я знаю, что сильным мира сего они милее всякой музыки, но для чего становиться на этот путь нам, ученым? Императора окружает достаточно людей, которые выполняют эту работу за деньги.

— Я думал не о деньгах, — сердито прервал Есениус.

Кеплер остановил его:

— Знаю, ваши побуждения были благороднее.

— Да, я стремился послужить нашему делу. Я надеялся, что панегириком склоню императора на свою сторону и тогда изменится его отношение к протестантам.

— И улучшится ваше личное положение при императорском дворе, — добавил с насмешкой Кеплер. — Надеюсь, вы уже убедились в бесполезности подобных усилий?

— К сожалению, — вздохнул Есениус.

— Вот видите, — улыбнулся Кеплер. — На отношение императора к нам, протестантам, влияют факторы более мощные, чем ваш панегирик: архиепископ Клесл, папский нунций, императорский племянник эрцгерцог Фердинанд и так далее. Откровенно вам говорю: наше раболепие, когда мы посвящаем свой труд какой-нибудь высокородной особе, слишком унизительно. И пора покончить с этим обычаем.

Есениус должен был признать, что Кеплер прав. Он на собственном опыте убедился в этом. Когда вышло его сочинение, посвященное Матиашу, единственной наградой ему оказались несколько милостивых слов, произнесенных монархом. За эту честь пришлось платить слишком много. Дорогая цена для удовлетворения тщеславия.

И Кеплер, как будто читая его мысли, глубоко вонзил нож — острое слово — в душу своего друга.

— Я читал ваш «Oratio Inauguralis», вашу хвалебную речь, которую вы посвятили Матиашу в честь его провозглашения чешским королем. Вы упоминали в этой речи, как Геркулес еще в детстве задушил змею и как Александр Македонский укротил дикого коня Буцефала. Какова цель этой прозрачной аллегории? Славить Матиаша за то, что он подавил бельгийских и нидерландских повстанцев против габсбургской тирании? Иоганн, спросите свою совесть: правильную позицию вы себе избрали?

Слова Кеплера проникают в сознание Есениуса, как горячие угли, и нестерпимо жгут… Он вспомнил о своей диссертации, направленной против тиранов, которую он пламенно защищал во францисканском соборе в Падуе; вспомнил свой первый разговор с покойным императором Рудольфом, — тогда он без страха высказал государю свое мнение о тиранах — и поставил рядом с этим восхваление Матиаша, монарха, который постыдно нарушил все данные протестантам обещания.

— В ту пору я еще не знал, что император нарушит данное им слово и отнимет наши свободы, — почти выкрикнул Есениус, как будто хотел заставить замолчать голос своей совести. — Вы ведь знаете, что тогда, после нашествия пассаусцев, он казался нам заступником, единственным защитником наших религиозных свобод, которые он торжественно поклялся сохранить. Когда Матиаш со своим войском выгнал пассаусцев и освободил Прагу, все нам представлялось в розовом свете.

Но голос совести звучал обвиняюще:

«Ты отступил от своих принципов! Ты, некогда борец против тиранов, сегодня прославляешь тирана! Почему, за что? За крохи милости, за фамильярный хлопок по плечу, за кусок белого хлеба, за место в лучах господского благоволения».

Этот внутренний голос звучал суровее упреков Кеплера. Как он был слеп! Почему не постарался взглянуть на себя со стороны, почему не задумался над тем, как расценят его поступок друзья? Неужели и вице-канцлер Михаловиц судит о нем так же, как Кеплер? А Будовец? А Бенедикти? Если да, то почему никто из них никогда ему об этом не говорил? Какие мучительные мысли! Но Кеплер еще не кончил.

— Иоганн, мой отец должен был сражаться за свободу под знаменами герцога Альбы против нидерландских бойцов, — продолжал Кеплер, — которых воины Альбы называли «мятежниками». Отец должен был сражаться и против «мятежников» в Бельгии, и, когда он позже рассказывал нам об этом, я плакал от жалости над судьбой этих несчастных героев, бессильно сжимая кулаки и страстно мечтая сражаться с ними вместе за их святое дело… даже против собственного отца. Вы понимаете, Иоганн, какая это была сила? Вы удивляетесь, почему мне так больно было увидеть вас среди врагов? Я считал, что вы предали нашу дружбу… Но есть тут и другое, — продолжал он. — Я отказался служить Матиашу, чтобы не чувствовать себя связанным. Собственно, мне не пришлось долго раздумывать, потому что мне горек императорский хлеб. Да и прежде было время убедиться в этом. Если мы с вами, скажем, заказываем у портного одежду обувь у сапожника, мы считаем своим долгом платить за работу. А у знатных господ, особенно у знатнейшего из них, это не в обычае. Они всегда должны тем, кто им служит. Мне королевская казна задолжала больше четырех тысяч золотых. И я поблагодарил за такую службу и принял место профессора математики в Линце, в гимназии. А как обстоят ваши дела?

— Да и мне задолжали тысячу двести талеров… Пожалуй, даже больше, — нехотя ответил Есениус.

— Вот видите! И вы еще восхваляете такого господина!

— Я уже давно собираюсь отказаться от императорской службы и вернуться в Прагу, — тихо ответил Есениус.

Кеплер, ни слова не говоря, пожал ему руку.

— Но вы еще сказали не все, что хотели, — напомнил Есениус.

— Я все сказал: жаль растрачивать ваш опыт и талант на сочинение таких произведений, как панегирик Матиашу. Правда, и я составлял календари и гороскопы, но мне надо было на что-то жить. И все же мне стыдно. К счастью, это не моя вина. А что касается научной работы — я никогда не разменивал ее, когда я занимаюсь наукой, мне помогает мысль, что я служу не только императору, но и всему человечеству, что я тружусь не только для нынешнего поколения, но и для потомства.

Есениус горько усмехнулся и махнул рукой:

— Для потомства останется неизвестным, кто такой был доктор Есениус!

— Это неправда, Иоганн, — ответил Кеплер. — Вы не цените себя. Только от нас зависит, будет ли помнить нас потомство. Не сочтите это нескромностью, но что касается меня, я убежден, что память обо мне сохранится. И если даже наши современники и не читают моих трудов, их будут читать через сто лет.

Он сказал это просто, без тени тщеславия, так же, как сообщил бы, что после разговора с Есениусом возвратится в Линц.

Есениус взглянул на старого друга с удивлением. Сколько величия в этом сознании важности собственной работы! И в его сердце закралось что-то похожее на фальшивый звук в музыке — в первую минуту он счел это завистью. Но нет, это скорее просто сожаление. Да, ему стало жалко, что о своих трудах он не может говорить столь уверенно, как Кеплер.

— Вы совсем другое дело, Иоганн, — проговорил он в глубоком раздумье. — Но которая из моих книг переживет меня? Что смогут рассказать мои произведения через сто лет?

Кеплер ответил не сразу. Он очень хорошо чувствовал, сколько муки в словах Есениуса. И все же не мог рассеять его сомнения. Даже как друг. Есениус прав. К сожалению.

— Кто же в этом виноват, Иоганн? — тихо спросил он и, не ожидая ответа, добавил: — Только вы. Почему вы не остались только врачом? Почему желаете быть и философом, историком, космографом и еще бог знает чем? Вы хотите быть универсалом, но мы живем не во времена Аристотеля, ни даже во времена Леонардо[38], когда один человек мог объять всю сумму человеческих знаний. «Ars longa vita brevis» — «Жизнь коротка, искусство долго», — говорит Гиппократ в своих «Афоризмах». И ничего против этого не возразишь. Но нужно сделать выводы: выбрать одну область и посвятить ей всю жизнь. Иначе человек останется лишь на поверхности и сможет только повторять чужие мысли.

Слова Кеплера глубоко подействовали на Есениуса.

Только теперь личный врач императора понял, как далеко вперед ушел Кеплер. Он понял, в чем заблуждался он сам, когда ступил на путь наименьшего сопротивления, где обходил препятствия, вместо того чтобы преодолевать их. Ему придется еще много поразмыслить, прежде чем он до конца поймет слова друга.