Римские рассказы - Альберто Моравиа

Дело происходило летом, в июле, и было настоящей мукой медленно тащиться по улицам под палящим солнцем. К тому же маршрут у нас был очень длинный и без остановок. Мы отправлялись от кино, что за церковью Санта-Мария Маджоре, проезжали со скоростью пешехода виа Кавур, вокзальную площадь, виа Волтурно, виа Пьяве, виа Салариа, виа По, виа Венето, виа Биссолати, виа Национале, виа Депретис и наконец снова выезжали к церкви Санта-Мария Маджоре. Мы совершали несколько таких кругов утром и днем, смотря по договоренности с агентством. У агентства имелось две бригады: одна мужская, одетая, как я уже сказал, в небесно-голубые комбинезоны, и другая - женская, одетая еще ужаснее: в белые туники, усыпанные серебряными блестками, и золотисто-желтые шаровары.

Однажды утром мы, как обычно, отправились в путь. Небо было покрыто облаками, и я поначалу надеялся, что жара, державшаяся все эти дни, наконец спадет. Но когда мы немного проехали, я убедился, что как раз из-за этих-то темных, нависших предгрозовых туч зной стал еще нестерпимее. В наглухо застегнутом комбинезоне я обливался потом куда больше, чем в солнечный день. Духота стояла такая, что при каждом нажиме на педали руки, ноги и лицо так наливались кровью, что она, казалось, вот-вот должна была брызнуть из-под кожи.

В этот день мы рекламировали фильм с названием "Возмездие Тарзана", которое было изображено на щитах разноцветными буквами. Мне достался слог "ВОЗ", далее следовал Польдино со слогом "МЕЗ", а затем по порядку: "ДИЕ", "ТАР", "ЗА", "НА". На щитах красовался облаченный в звериные шкуры Тарзан, сражавшийся с огромной обезьяной, а в стороне стояла охваченная ужасом прекрасная девушка, тоже полуобнаженная. И вот, когда мы медленно-медленно продвигались вперед в этой душной точно перед землетрясением атмосфере, я сразу почувствовал, что у меня за спиной затевается обычный заговор.

Рекламное агентство настоятельно рекомендовало нам не производить шума, не курить, не переговариваться между собой. Одним словом, мы должны были казаться почти такими же машинами, как и велосипеды, на которых мы ехали: немые, медлительные, апатичные, ничего не выражающие. Тогда реклама, - говорили нам в агентстве, - окажется по-настоящему эффективной, потому что публика не станет интересоваться нами, а все свое внимание сосредоточит на щитах.

Я сказал, что пятеро моих товарищей затевали заговор, и сейчас объясню, что это значит. Едва мы выехали на вокзальную площадь, я услышал, как все пятеро за моей спиной стали перекликаться криком Тарзана, точь-в-точь как в кинокартине; правда, не так громко, но и этого было достаточно, чтобы услышали прохожие. Обернуться назад мне нельзя было, так как я вел колонну; обернись я назад в таком месте, как вокзальная площадь, и весь наш кортеж мог бы в конце концов угодить под колеса автобуса. И только когда мы выехали на виа Волтурно, я обернулся и громко спросил:

- Что вы там безобразничаете?

И знаете, что я услышал в ответ от Польдино? Неприличный стишок. Я больше ничего не сказал и поехал по направлению к министерству финансов.

Миновали министерство, свернули на виа Пьяве. На площади Фьюме регулировщик с высоты своей полосатой черно-белой будки остановил все движение, и нам тоже пришлось остановиться. Я воспользовался этим, сошел с велосипеда и посмотрел, как идут дела. И тут я убедился, что дела идут прескверно. Не знаю, условились ли они заранее или встретились с ними здесь случайно, но только Польдино и его товарищи раздобыли себе двух девчонок из тех, что ходят по ресторанам, продавая цветы. Девчонки были приземистые и кривоногие, одна блондинка, другая брюнетка. Они болтали и шутили, словно рекламного кортежа вовсе и не существовало. Затем, когда регулировщик движения поднял свой жезл, обе девчонки -прыг на рамы велосипедов: блондинка усаживается к Польдино, брюнетка - к следующему за ним. Тут уж я разозлился, у меня как-никак есть чувство долга, а это было уж слишком. Я снова слез с велосипеда, подошел к Польдино и сказал ему, не повышая голоса:

- Вели ей слезть, слышишь... и не затевать историй.

А он, желая, верно, пофорсить перед этой замухрышкой, вцепившейся в руль его велосипеда, дерзко отвечал:

- Что тебе надо? Кто ты такой?

- Слезай! - сказал я и тронул девчонку за плечо.

- Руки прочь! - заорала она.

А Польдино крикнул:

- Нет, вы посмотрите на этого старикашку! Он хватает мою девчонку!..

Между тем все движение остановилось, машины позади нас давали гудки, нас окружила публика, обсуждая происшествие; нечего и говорить, что все были против меня. Поняв, что здесь я ничего не могу поделать, я снова взобрался на велосипед и с сердцем, переполненным горечью, поехал по виа Салариа.

На перекрестке виа Салариа и виа По я свернул к проспекту Италия, но скоро обнаружил, что еду один, так как Польдино и остальные направились к площади Куадрата. В растерянности я остановился и закричал им вслед;

- Куда же вы поехали? Ведь надо сюда, сюда!

Польдино тоже остановился и ответил:

- Мы едем на Тибр, купаться.

- Что? Да вы с ума сошли!

А он, с презрением:

- Это ты сошел с ума - голова седая, а нарядился в голубое, как паяц.

Девчонки хохотали, а я почувствовал стыд и от злости готов был его убить, но смирился и на этот раз.

Мы двинулись по виа По, проехали бульвар Льеджи, площадь Унгерия, бульвар Париоли. Теперь кортеж возглавлял Польдино, а я плелся в хвосте: у меня одышка, а они сейчас не ехали, а летели. И теперь название фильма выглядело так: "МЕЗ", "ДИЕ", "ТАР", "ЗА", "НА", "ВОЗ", что было лишено всякого смысла. И прохожие на тротуарах останавливались и смотрели на пятерых юношей, одетых в небесно-голубое, мчавшихся во весь дух на велосипедах с двумя потаскушками и на едва поспевавшего за ними старика, тоже в небесно-голубом. И люди качали головами и смеялись. А ребята теперь кричали по-тарзаньи во все горло, как будто и в самом деле находились в диких лесных дебрях, а не под платанами улиц Рима.

От площади Сантьяго дель Чиле начинается спуск, и здесь они настолько от меня оторвались, что в конце концов к Акуа Ачетозе я приехал один. Раза два я сбивался с пути, возвращался обратно, наконец мне показалось, что вдали, на тропинке, шедшей вдоль берега реки, я различаю их. Взбешенный, обливаясь потом, я помчался в этом направлении.

Они выбрали себе место, где берег Тибра расширяется, образуя песчаную площадку, поросшую мелким кустарником. Здесь река изгибается, словно змея, и противоположный берег оказывается так близко, что можно различить закрепленные в воде сети, покачиваемые течением.

Я застал их в тот момент, когда они, бросив на землю велосипеды, щиты и прочие аксессуары, раздевались. Девушки - те хоть зашли в кусты, а ребята даже и не думали прятаться. Я соскочил с велосипеда и, кипя от ярости, бросился к Польдино, который в это время высвобождал из штанов ноги. Я закричал ему:

- Негодяй! Где у тебя совесть?

Он же нагло:

- Что тебе надо? Можно узнать, что тебе надо? Скажешь ты или нет, что тебе надо?

И при каждом "что тебе надо" он тыкал меня рукой в грудь, чуть не под самое горло, другой рукой он в это время придерживал трусы. А я все еще не мог отдышаться после такой гонки, да и возраст давал себя знать, я чувствовал, что ноги у меня подкашиваются, и наконец, после четвертого толчка, свалился на землю. Тут они словно по сигналу принялись безумствовать. Девчонки, держась за руки, выскочили из-за куста в одних нижних юбках из грубого полотна. По правде сказать, красотой они не отличались; как я уже говорил, были они низкорослые, коренастые, со впалой грудью, но с крепкими бедрами, как все попрошайки и бродяжки, которым приходится мало есть и много ходить. А те пятеро, словно на танцах, выступали им навстречу, придерживая руками трусы; они начали танцевать среди кустов, затем стали бегать и гоняться друг за другом. Польдино орал:

- Я Тарзан! Я тебя похищаю и волоку к себе в пещеру!

И рыча по-тарзаньи, он бросился за брюнеткой. Был он вдвое ниже ее ростом, белый, тощий, хилый, так что жалко было на него смотреть. Наконец, бегом, вприпрыжку, они направились к реке, и один за другим бросились в воду.

И на берегу остался один только я - стеречь голубые куртки и женское тряпье. Седой, в небесно-голубом комбинезоне, словно паяц, с лицом вечного безработного, с наполовину высыпавшейся дешевой сигаретой в дрожащих губах.

Мне было горько, обидно до слез. Я ненавидел этих мальчишек за то, что они так со мной поступили, но вместе с тем я ненавидел и самого себя за то, что у меня не хватало мужества освободиться от этого чувства долга. И даже теперь, когда уже ничего нельзя было поправить, я, глядя на них, счастливых и беззаботных, плещущихся в водах Тибра, не мог не задаваться тревожным вопросом: "А что скажут в агентстве?" И приходил в бешенство, оттого что испытывал эту тревогу и не мог от нее освободиться. А мне хотелось бы стать таким же, как они: как и они, броситься в воду, кричать по-тарзаньи, шутить с девушками. Но я был стар и обременен чувством долга, и с этим уже ничего нельзя было поделать.