Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Когда родился Глеб, Кирилла позвали в крестные. Мальчишке, он всегда приносил ему из скитаний чудесные подарки - то птичку-свистульку, то куклу, у которой сами собой закрывались глаза.Он же Глеба и азбуке выучил по Писанию.

Слушать рассказы его собиралась всякий раз половина погоста, так что иногда и в сенях сидели. Кирилл рассказывал, не разделяя того, что видел сам, и того, что приходилось слышать ему от случайных попутчиков, в придорожных селеньях, на ярмарках в больших городах. У Глеба не было в детстве ничего интереснее этих рассказов. Когда начинались они, он садился бок о бок с Кириллом, слушал его, боясь пошевелиться, вздохнуть громко; слушая, будто улетал душою в иной, невиданный мир, в котором жили богатые и мудрые князья, сильные и добрые богатыри, а ненавистные злые вороги, представлявшиеся ему получеловеками с серыми погаными лицами, всегда были побиваемы ими.

Повзрослев, он, конечно, уже спокойнее слушал Кирилла, мысленно научился отделять правду от вымысла в рассказах его, но всякий раз все же что-то надолго оставалось в его душе, и делалось немного грустно - кажется, от мысли, что никогда ничего подобного не придется ему пережить.

Отец и мать Глеба умерли почти одновременно - через год после того, как родился Митя. Кирилл постарел, ходить стал меньше, реже, зато Воскресенское навещал чаще, носил гостинцы теперь уже Глебовым детям. Митя также, как когда-то и сам Глеб, сильно к нему привязался.

Когда четыре года тому назад, уйдя из Воскресенского, остановились они на этом месте, Кирилл появился у них вместе с Родионом, который, отпахав, пришел, как и обещал, помогать им строиться. С тех пор он навещал их несколько раз, но последний - что-то уж очень давно, зимой еще, так что Глеб уже начал подумывать - не заболел ли старик, не нужно ли самому ему проведать его в Быково.

Глядя на детей, бегущих по холму навстречу Кириллу, Глеб вспоминал собственное детское чувство, когда подбегал к их порогу кто-нибудь из приятелей его, кричал, не успевая перевести дух: "Дядя Кирилл идет! Дядя Кирилл!" И вдвоем вот так же бежали они навстречу ему из Воскресенского, по зеленому лугу или по белому снегу, пытаясь обогнать друг друга.

Марья присела на лавку рядом с ним и тихонько прижалась к нему. Вдвоем они молча смотрели, как сначала Митя, а потом Любава подбежали к Кириллу, как, развязав узелок, старик протянул им обоим какие-то гостинцы, как взялись они втроем за руки и пошли к дому.

Когда приблизились они, Глеб и Марья поднялись с лавки навстречу Кириллу, и все трое земно поклонились они друг другу.

- Здравствуйте, хозяева дорогие, - улыбался старик. Принимайте незваного гостя. Вот возьми-ка, Марья, - протянул он ей узелок. - Это вам.

- Спаси Господь, дедушка, - сказала она, поклонилась еще раз и ушла в избу.

У детей в руках были большие печатные пряники. Отойдя в сторону, они изучали картинки на них. Чуть слышно охнув, старик опустился на лавку.

- Ну, рассказывай, Глеб, как зиму перезимовали?

- Да все хорошо, Кирилл, слава Богу. Митя вот только на Пасху захворал было, неделю лежал в жару - отварами отпаивали поправился. Ты-то сам как, где бывал, что видел?

- Я, Глебушка, нынче мало хожу. Старость - куда там, кости ломит - тяжело ходить. Всю весну в землянке просидел, лапти вязал. Только раз до Москвы дотопал - на ярмарку, лапти продать. Так и то, веришь ли, по дороге едва не помер. И то ведь - пора. Сам уж сбился со счета, сколько годов на этом свете землю топчу.

- Господь с тобой, Кирилл. Рано тебе еще об этом думать. Вот ужо внукам моим поносишь гостинцев...

- Эвона куда хватил, - старик усмехнулся, положил обе руки на посох, чуть помолчал, потом спросил. - Голодали?

- Бог миловал, - покачал головою Глеб. - Хлеб, ты сам видел, осенью хорошо уродился. Коза доится - молока всегда в достатке. Яблоки, свекла есть, охочусь.

- Значит, все хорошо у тебя?

Глеб подумал немного, кивнул.

- Все хорошо.

Старик помолчал, поводил по земле концом посоха - начертил какие-то замысловатые округлые фигуры.

- О Фоме никак не можешь забыть? - спросил он, наконец, не поднимая глаз.

Глеб только головой покачал.

- Мысли ты что ли, Кирилл, умеешь читать... Ну, а как об этом забудешь?

- На все, Глеб, воля Господня. Бог дал, Бог и взял. Дело-то уж прошлое.

В первую зиму их на этом месте Марья родила ему сына крепкого, розовощекого мальчугана, которого назвали они Фомой. И рос он в их новой избе два года. Рос здоровым и улыбчивым на удивление - ростом чуть не догонял Любаву, почти совсем не плакал, начал уже ходить и лопотать первые слова.

Прошлой зимою, когда топили они по-черному глинобитную печь, Марья выставляла спать и его, и Любавушку на улицу в люльках - закутав хорошенько в козлиную шкуру - чтобы не дышать им дымом. И вот однажды после Рождества - Глеб и Митя в ту пору удили неподалеку в проруби - услышали они страшный крик ее, и бросились бежать к дому.

Огромный медведь-шатун, выйдя из лесу и подойдя к избе их неслышно для Марьи, выхватил из люльки спящего Фому и понес в лес. Глеб, подбежав к дому, схватил охотничье копье и бросился вслед за ним. Догнал медведя уже в лесу и с одного отчаянного удара в шею убил его. Но оказалось поздно - зверь уже задушил младенца.

Тогда надолго в избе их поселилось горе.

- Конечно, все так, Кирилл, - кивнул Глеб, не глядя на старика. - Воля Господня - ты прав. Но ты ответь мне - за что она, эта воля? Четыре года тому на площади в Воскресенском я ведь гневом Господним грозил им всем - ну, и что же? Пришел он на них, блаженную зарубивших? Не слыхал я о том. А вот на меня пришел.

- Я слыхал, - удивленно вдруг взглянул на него старик. Да вот на Крещение-то?

- Что - на Крещение?

- Лихорадка была в Воскресенском этой зимой - на Крещение началась - с жаром и кашлем до неможения. Половина детей померло, да и взрослых несколько.

- Господи помилуй, - перекрестился Глеб.

- Я думал, ты знаешь. Она по многим погостам прошла.

- Я не знал, Кирилл. Вот ведь грех-то осуждения. Получилось, будто и рад я.

- Ты, главное, Глеб, не ропщи. Все мы достойны Господней кары, все мы великие грешники. Да и откуда знать тебе Его волю? Ты о себе думаешь, а у Него в деснице тьмы судеб людских переплетены. Никому о Его путях судить не дозволено. Темны мы, чтобы о них судить. И потому все страдания, которые выпадают нам, без ропота должны принимать. Лишь верить, что все они одной неведомой великой цели служат, ею же оправданы и искуплены будут.

Глеб разглядел теперь, что посохом старик рисует на земле церковные купола.

- Все так, Кирилл, все так. Только... - он вздохнул, поморщился, покачал головой - похоже было, какая-то мысль не давалась ему. - Только... Я хочу сказать... такой ли Он на самом деле, какому мы молимся, каким рисуем, о каком мыслим?

- О чем это ты? - внимательно поглядел старик.

Глеб чуть подался вперед, и упрямая черточка четче прорезалась у него над переносицей.

- Ездил я, Кирилл, на Страстной в Москву с детьми молиться. Давно уж я не был в храме, и, знаешь, с хорошим таким чувством ехал - о Христе печалился, о Боге скучал. Приехали мы, привязал я лошадь, помолился перед воротами, внутрь ступил, да вдруг и увидел все сразу - будто пелена какая с глаз слетела.

- Чего ж увидел-то?

Глеб странно как-то взглянул в глаза старику.

- Не было там Бога, Кирилл, - пробормотал он. - Вовсе не было.

- Окстись, Глебушка, - перекрестился тот.

- Служба там была как раз, народу много. Вошел я, огляделся и вижу - толпа кругом меня, обуянная страхом. Каждый загробных мучений трепещет, каждый милостей себе у Господа вымолить хочет поболе. Равно у тиуна какого-нибудь. Страх и корысть, Кирилл, страх и корысть там были, а не веры подлинной, ни Бога не было вовсе... Или - так тебе скажу - если и был, то другой - гордый, властный, недобрый - не тот, в которого я верю. И тогда, знаешь, посмотрел я на все это будто глазами какого-нибудь иноземца, будто впервые. И молитва из души пропала. И не встал я даже на колени тогда - перекрестился и вышел.

- Вот оно что, - произнес старик, но как-то уже спокойно.

- Скажи мне по совести, Кирилл, разве такая вера должна быть у человека? Разве должен человек бояться Господа? Разве может быть, чтобы бояться ему того, к чему он должен стремиться?

- Нелегкие ты, Глеб, вопросы задаешь, - покачал головой старик.

- А без ответов на них как же человеку жить, как верить? Мне нужно знать, что такое Он есть, чтобы понять, что такое я есть на этом свете. Положим, знаю я, что Он всемогущ, так. Но ведь и милостив же, и добр. Так если добр, тогда зачем бояться Его. А если нужно бояться, если по воле Его лихорадка невинных детей косит, младенец отдается медведю на растерзание, тогда что же это за мир такой, в котором мы очутились. Вот становлюсь я нынче перед иконой, Кирилл, а сам не молюсь, думаю все, и, если прошу у Него чего, так только вразумить меня. Ведь, может, полжизни своей я уже прожил, а ничего в ней так и не понял.