Евреи, которых не было. Книга 2 - Андрей Буровский

Глава 6

Конец Еврейского периода

И все еврейское казачество ликует, В Одессе впрямь произошел переворот. Сегодня Хаим дядя Васю арестует, А завтра будет все наоборот.

Чтобы правильно понимать происходящее, надо учитывать три обстоятельства:

1. Идея мировой революции «благополучно» накрылась… медным тазом. Разумеется, для Сталина и его окружения и речи быть не могло о введении в России и в СССР нормального политического строя. Но задачам построения социализма в одной отдельно взятой стране, задачам построения новой империи гораздо больше соответствовал какой-нибудь вариант национального социализма. Много раз отмечалось — то с раздражением, то с восторгом, — что Сталину был очень интересен германский национально-социалистический эксперимент. Осмелюсь предположить, дело тут не в очарованности лично Гитлером и не в какой-то извращенности сталинского ума.

Очень может быть, что прав Хейфец: «…Россия стояла тогда (в середине 1930-х) в двух шагах от того, чтобы стряхнуть с ног своих прах „жидо-марксизма“ и создать оригинальное русское национал-социалистическое учение (какой-нибудь „сталинизм“)» [3, с. 45].

2. За эти двадцать лет подрос новый управленческий слой; по своему происхождению он был или славянским (русским, белорусским, украинским), или тюркско-кавказско-среднеазиатским. Евреи потеряли монополию образованных, и притом преданных советской власти людей.

3. Шла борьба за хлебные местечки, и в этой борьбе «свои», представители разных народов, поддерживали друг друга. В 1950–1970 годы то же самое начнет происходить в Индии, в Африке, и ученые назовут этот процесс красивым словом «трайбализм» — от слова «триба», то есть племя.

К середине 1930-х годов еврейское племя выдохлось, начала сказываться и его малочисленность, и растущий уровень образования других «племен».

2 декабря 1926 года профессор Ключников на митинге по еврейскому вопросу в Московской консерватории говорил о «задетом национальном чувстве русской нации» в связи с еврейским равноправием и «еврейским засильем» [31, с. 124]. В Дагестане в 1926 году и в Узбекистане в 1928-м произошли погромы — основанием стало обвинение в ритуальных убийствах [31, с. 127]. Более реальной причиной стало насаждение новой администрации, в которой, по мнению мусульман, евреев было многовато.

Теперь оснований говорить о «еврейском засилье» стало все-таки поменьше.

«Еврейская „семья“, бессменно господствовавшая 20 лет в важнейших узлах партгосаппарата, потерпела в борьбе за власть поражение в схватке с иными „семьями“, давно ненавидевшими наглых чужаков. Но мы, дети, чувствовали еще до войны на своих детских душах и детских кожах удары этого спрятавшегося от правительственного террора, но тем не менее крепнущего год от года народного антисемитизма „прекрасных“ довоенных лет» [3, с. 46].

Наверное, под конец жизни рассуждал о вреде антисемитизма и колымский полковник МГБ, который узнал о близкой отставке и именно потому сделал много доброго Е. Гинзбург. Бедный полковник «был ошарашен, душевно метался… И, может быть, впервые задумался о судьбах других людей» [146, с. 589].

Именно с этого времени стал идти на убыль как раз общественный антисемитизм, враждебность русского общества к евреям. Не любить евреев стало не за что.

«Евреи, как мне кажется, страдают эгоцентризмом, они часто не умеют (и даже не желают уметь) смотреть на себя глазами других народов. Поэтому, случается, они искренне считают себя благодетелями этих народов или людей и весьма удивляются, встречая вдруг в ответ ненависть и привычно относя ее за счет „неизбежного“ антисемитизма. Между тем такая ненависть часто объясняется проще: евреи приглашались в ту или иную страну, чтобы быть „людьми короля“, они — лезвие того оружия, которым правители кроили свой народ» [3, с. 61].

Предоставляю читателю самому судить, что произошло в ходе Гражданской войны и первых 20 лет советской власти, — евреев ли использовали как «людей короля» или они все же сыграли собственную игру. В пользу каждого предположения есть свои аргументы, и я не знаю, какая оценка будет более справедливой.

А. Дикой предлагает разделять историю СССР на два периода — до 1948 года, время всевластия евреев, и после 1948 года, когда это всевластие кончилось.

На самом деле все произошло не в одночасье. Началось с того, что закон, карающий за антисемитизм, стал применяться куда менее активно. То есть применялся, конечно… Но вяло.

До середины 1930-х годов получить срок за антисемитизм было вполне реально. Скажем, в 1940 году некий рабочий Ботанического сада в Киеве забрался на ящик в людном месте и заорал: «Бей жидов, спасай Россию!» (пьян был вусмерть). Он получил 10 лет.

Но таких случаев было все меньше.

Незадолго до войны началось вытеснение евреев из органов советской власти. Постепенное и на первый взгляд незаметное, оно проходило в тиши негласных постановлений и принимаемых «на самом верху» решений.

В книге бывшего шифровальщика советского посольства в Оттаве Игоря Гудзенко написано: «В 1939 году нас частным образом и в индивидуальном порядке „предупреждали“ в Архитектурном институте в Москве, что на евреев сейчас смотрят косо. Нам сообщали о секретном постановлении ЦК ВКП, принятом около этого времени. Постановление это было разослано директорам учебных заведений по всему Советскому Союзу. В нем устанавливался точный процент для приема евреев, имевший целью ограничить их приток в советские учебные заведения» [194, с. 212].

В 1938 году разогнали еврейские организации, в том числе и самые невинные, чисто культурные.

Закрыли еврейский театр Мейерхольда.

Пересажали и перестреляли еврейских писателей, пишущих на идиш и на иврите.

Это — довоенная пора. Во время войны многое сделать было легче — и время военное, строгое, пусть кто-то попробует вякнуть, и стране, в общем-то, не до того, и русских и тюркских офицеров появилось по-настоящему много.

В 1943 году в действующую армию поступил очередной негласный указ — убрать евреев с руководящих постов. Что и было сделано. В 1941 год вступила Красная армия, созданная Троцким. В 1945 году в Берлин вошла Советская армия, полностью лишенная еврейского руководства. Для очень многих русских людей введение погон было огромным шагом по реабилитации всего русского, в том числе и традиций русской армии.

Тем более, в конце 1940-х — начале 1950-х годов традиции Советской армии стали выводиться прямо из времен Кутузова и Суворова и даже Дмитрия Донского. Восстанавливалась идея преемственности российской державы.

Тенденция избавления от наследия первых десятилетий СССР набирала обороты. В 1945 году «ЦК разослал „конфиденциальную“ инструкцию директорам фабрик и заводов с предписанием отстранить под каким-нибудь предлогом евреев от ответственных должностей и поручить им менее ответственную работу» [190, с. 212–213].

Уже перед войной власти пошли на частичную реабилитацию Русской православной церкви. Церковный собор 1945 года принял «Положение об управлении Русской православной церковью», и с тех пор гонений на Церковь практически не было — лишь бы сохраняла лояльность.

Перед войной, а особенно после войны, русский народ из презренного сборища контрреволюционеров и черносотенцев, подлежащих неукоснительному перевоспитанию, превратился в великий русский народ, несущий в себе, правда, уже не Бога, а мировую революцию… Но что-то, несомненно, несущий, и потому уже не подлежащий истреблению и перевоспитанию. Казаки из русских свиней и черносотенной сволочи тоже превратились в людей, а буряты из защитников Отечества от зверств русских империалистов — в «добровольных» присоединенцев.

До 1936 года народная поэзия, эпосы объявлялись реакционными, разделяющими людей и были запрещены. Воспевать розы, как это делал Саади — пусть даже в романе «соцреализма» — это «протаскивать национализм»!

До 1936 года даже имам Шамиль или племенной вождь в Казахстане Кеннесары Касымов объявлялись «прогрессивными» борцами с «тюрьмой народов». Потом уже стали объявлять «прогрессивными» собирателей русских земель, и особенно Александра Невского. Ранее колониализм — абсолютное зло, теперь он превращается в зло относительное, и стало необходимым отмечать «прогрессивность» присоединения к России [195, с. 35].

В конце 1930-х началась и «посмертная реабилитация» Петра Первого и Ивана Грозного, крупнейших царских военачальников — особенно тех, что воевали с Наполеоном.

Стало «необходимо» найти как можно больше доказательств того, сколь русский народ древен, могуч и велик и как все к нему добровольно присоединялись. Появились книги с такими, например, перлами: «Великий русский народ — первый среди равных в братской семье народов СССР. Он сыграл решающую роль в Октябрьской революции, в установлении власти Советов, в создании и укреплении Советского Союза, в построении социализма в нашей стране» [196, с. 3].