Шпион, вернувшийся с холода. Война в Зазеркалье. В одном немецком городке - Джон Карре

— Нож достался мне по себестоимости, — пояснил он. — Через спортивный клуб. — Казалось, он гордился этим.

Холдейн дал Лейзеру плащ и резиновые сапоги, и Лейзер с Эйвери отправились на прогулку. Они доехали почти до Хедингтона на втором этаже автобуса.

— Что произошло сегодня утром? — спросил Эйвери.

— Я думал, мы просто дурачились. А он взял и швырнул меня на мат.

— Значит, он помнит нас?

— Конечно, только непонятно, зачем мне делать больно.

— Он не хотел.

— Да все в порядке.

У него по-прежнему был огорченный вид. Они вышли на конечной остановке и зашагали под дождем. Эйвери сказал:

— Наверно, дело в том, что он не из Департамента, поэтому он вам неприятен.

Лейзер рассмеялся и взял Эйвери под руку. Дождь струился по пустой улице, капли падали им на лица и стекали за воротник. Эйвери плотнее прижал к себе руку Лейзера, и они оба продолжали прогулку в хорошем настроении, не обращая внимания на дождь, ступая по самым глубоким лужам.

— Джон, а капитан доволен?

— Очень. Он считает, что все идет прекрасно. Скоро мы перейдем к радиоделу, разные элементарные вещи. А завтра должен приехать Джек Джонсон.

— Знаете, Джон, ко мне возвращаются былые навыки — стрельба и прочее. Я еще что-то помню. — Он улыбнулся. — Даже старый автоматический браунинг тридцать восьмого калибра.

— Девятимиллиметровый. Вы отлично справляетесь. Просто здорово. Так сказал капитан.

— Неужели капитан и впрямь так сказал?

— Конечно. И в Лондон сообщил. Там тоже довольны. Нас только немного беспокоит, что вы слишком…

— Что слишком?

— Что в вас слишком легко узнать англичанина.

Лейзер рассмеялся:

— Ну, об этом не надо беспокоиться.

Эйвери чувствовал, что в том месте, где Лейзер держал его под руку, было тепло и сухо.

Утро они посвятили шифрам. Инструктором был Холдейн. Он принес лоскутки шелка, исписанные шифром, с которым предстояло работать Лейзеру, и таблицу, приклеенную к листу картона для перевода букв в цифры. Он установил таблицу на камине, эаткнул ее за мраморные часы, и стал инструктировать их в стиле Леклерка, но без работы на публику. Эйвери и Лейзер сидели за столом с карандашами в руках и под руководством Холдейна постепенно превращали текст в набор цифр в соответствии с таблицей, потом меняли цифры на другие, которые брали с лоскутков шелка, и наконец обратно переводили их в буквы. Это занятие требовало не столько сосредоточенности, как прилежания; Лейзер нервничал от старания и делал частые ошибки.

— Давайте проверим, сколько времени у нас уйдет на кодирование двадцати групп, — сказал Холдейн и продиктовал с листа сообщение из одиннадцати слов, подписанное Мотыль. — Со следующей недели вы должны будете обходиться без таблицы. Я положу ее вам в комнату, чтобы вы выучили ее наизусть. Начали!

Он нажал кнопку секундомера и отошел к окну. Лейзер с Эйвери начали лихорадочно работать за столом, почти одновременно бормоча и набрасывая простейшие расчеты на бумаге. Эйвери чувствовал растущую суетливость Лейзера, он слышал его тяжелые вздохи, приглушенные проклятия, яростный шорох ластика. Эйвери замедлил работу и поглядел через плечо Лейзера — кончик его карандаша был мокрым. Не произнеся ни слова, молча он заменил листок Лейзера своим. Может быть, Холдейн и не заметил ничего, хотя в этот момент он обернулся.

Уже в самом начале стало ясно, что Лейзер смотрит на Холдейна, как больной на доктора, как грешник на священника. Было что-то неестественное в том, что он черпал силы от такого болезненного человека.

Холдейн делал вид, что не замечает его. Он упрямо придерживался своих привычек: ежедневно разгадывал до конца очередной кроссворд. Из города ему доставили ящик бургундского вина в небольших бутылках, и он непременно выпивал одну за обедом, пока они слушали пленки. Его отчуждение было настолько демонстративным, что можно было подумать — присутствие Лейзера вызывало у него отвращение. Но чем равнодушнее, чем высокомернее становился Холдейн, тем сильнее тянуло к нему Лейзера. Лейзер, по каким-то одному ему известным загадочным признакам, видел в Холдейне воплощение английского джентльмена, и все, что тот говорил или делал, только укрепляло его в этой роли.

Холдейн приосанился. В Лондоне у него была медленная походка: он осторожно ходил по коридорам Департамента, будто на каждом шагу боялся споткнуться; клерки и секретарши нетерпеливо топтались позади, не решаясь обогнать его. В Оксфорде у него появилась живость, которая удивила бы его лондонских коллег. Его высохшее тело ожило, сутулая спина стала прямее. Даже его враждебность приобрела начальственный отпечаток. Остался только кашель, по-прежнему жестоко разрывавший его узкую грудь, от которого на его впалых щеках держались красные пятна, этот кашель вызывал молчаливую озабоченность у Лейзера — как у ученика, обеспокоенного здоровьем любимого учителя.

— Капитан болен, да? — однажды спросил он у Эйвери, взяв в руки старую газету Холдейна.

— Он никогда не говорит на эту тему.

— Он, видно, серьезно болен.

Вдруг все его внимание сосредоточилось на газете «Таймс». Она была не распечатана. Только кроссворд был разгадан, да еще на полях Холдейн пытался составить слова из одного, девятибуквенного. В удивлении он показал газету Эйвери.

— Он не читает газет, — сказал он. — Только решает кроссворды.

Когда ложились спать, Лейзер незаметно взял газету с собой, будто ее внимательное изучение могло помочь разгадать какую-то тайну.

Насколько Эйвери мог судить, Холдейн был доволен успехами Лейзера. С Лейзером проводились самые разнообразные занятия, и за ним можно было наблюдать более пристально; с въедливостью слабых людей они находили его промахи и испытывали его способности. По мере того как они сближались, он стал доверять им все самое сокровенное. Они приручили его: он отдавал им себя целиком, они принимали это и накапливали, как бедняки, про запас. Они поняли, что Департамент дал направление его энергии. Как будто у Лейзера было повышенное сексуальное влечение и в своей новой работе он нашел любовь, которой хотел отдать всего себя. Они видели, что ему приятно им подчиняться; в ответ он отдавал им свою силу. Они, возможно, даже догадывались, что вдвоем образовали для Лейзера полюса абсолютной власти: первый — своей педантичной верностью принципам, которые Лейзеру было никогда не понять; второй — открытостью молодости, мягкостью и податливостью.

Он любил поговорить с Эйвери. Он рассказывал о женщинах или о войне. Он был уверен — это раздражало Эйвери, но не более того, — что если мужчине лет тридцать пять, женат он или нет, он обязательно ведет разнообразную любовную жизнь. Вечером они надевали пальто и быстрыми шагами направлялись в паб в конце улицы. Он ставил локти на столик, приближал к Эйвери возбужденно сияющее лицо и в мельчайших подробностях рассказывал о своих подвигах. Рассказывал не из тщеславия, а как друг. Эти признания и откровения, правдивые или выдуманные, постепенно создавали в их отношениях особую близость. О Бетти он никогда не упоминал.

Эйвери изучил лицо Лейзера с доскональностью — большей, чем память. Он знал, как настроение меняло черты, как от усталости и огорчения кожа на его скулах стягивалась кверху, а не книзу, как у него поднимались уголки глаз и рта — от этого славянское лицо Лейзера становилось еще более чужеватым.

От соседей или клиентов он перенял некоторые лишенные смысла обороты, которые ему как иностранцу пришлись по душе. Например, он говорил об «удовлетворении до какой-то степени», для солидности используя безличную конструкцию. Он усвоил целый набор клише. Он постоянно употреблял выражения вроде «не о чем беспокоиться», «я не хочу перегибать палку», «пусть охотник увидит дичь», будто бы стремился к жизни, которая была ему понятна только отчасти, а эти фразы, как заклинания, могли помочь войти в нее. Эйвери заметил, что некоторые выражения уже успели устареть.

Пару раз Эйвери заподозрил, что Холдейна злила их дружба с Лейзером. А то казалось, что Холдейн завидовал чувствам Эйвери, поскольку сам уже на такие не был способен. Как-то вечером, в начале второй недели, когда Лейзер был занят своим продолжительным туалетом, предшествовавшим любой прогулке и каждому посещению паба, Эйвери спросил у Холдейна, не хочет ли тот составить им компанию.

— Что, по-вашему, я там буду делать? Совершать паломничество к храму моей молодости?

— Я думал, может, у вас здесь какие друзья или знакомые.

— Если и есть, то было бы неосторожностью заходить к ним. Я приехал сюда под другим именем.

— Извините, разумеется.

— Кроме этого, — мрачная улыбка, — не все так легко заводят знакомства и дружбу.