История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы в особенности были довольны, что не пустили Тетю в Петербург, потому что ее сердце становилось все слабее, утверждал Урванцев, а между тем в Петербурге ее ожидало большое горе, легче перенесенное издали. Четырнадцатого ноября скончался наконец маленький страдалец Сашенька. Тетя не была бы поддержкой в горе родителей. Она не могла его равнодушно видеть без слез и продолжала считать его жертвой докторов, погубивших его. Леле с Наташей это всегда рвало душу. Зато Ольга Владимировна была на высоте принятого долга, выше всякой похвалы, также и преданная до конца Елена Мартыновна. Отрока (ему было уже двенадцать лет) похоронили в Лавре.
Но как ни хотелось подольше постоять на площадке, а время шло. Землемер Шаковский привез теперь общий план всего имения с верной экспликацией и по шесть экземпляров на каждое урочище для банка. Если бы Витя поехал сам, я бы еще могла надеяться на успех, поскольку ему удивительно везло во всех его ходатайствах, у него была недостающая мне смелость, решимость и способность убеждать, а я со своим скромным видом… Но я вспоминала свои намерения не отдыхать, бороться, утроить энергию. И так как Вите нельзя было отлучиться (ему теперь была поручена ревизия продовольственного отдела в городской управе и за спиной его стоял новый вице-губернатор Мехаков-Каютов, горячий защитник этого последнего учреждения), мне пришлось ехать одной!
Я была рада, что как раз в это время, проездом в Петербург, приехала к нам Мари Козен с намерением погостить несколько дней. Оленька всегда рада была ее видеть, она по-прежнему обожала ее. Теперь Мари ехала, вызванная дядюшкой. В длинных ее разговорах с Оленькой она сообщила, что дядя Федор Федорович оставил духовную, в которой свое большое состояние делил поровну между четырьмя своими племянницами. Но эта духовная в руках Александра Федоровича. Так как, по его словам, он оставлял свое, тоже немалое состояние, одной Мари, то она уверяла Оленьку, что сочтет своим долгом поделиться с нами «по справедливости», когда получит ожидаемое от Александра Федоровича наследство. Но пока, в ожидании этих призрачных наследств, надо было спешить сохранить свое собственное и до изнеможения хлопотать о том, чтобы Тете с Оленькой вернуть их деньги. Они никогда не выражали ни малейшего опасения, тем более упрека по этому поводу, и это полное доверие трогало нас до глубины души.
Горошко, доставив нам все планы, приложил и мотивированное прошение к каждому участку. Не хватало только выкупных и центра, так и замерзшего, вероятно, до весны, думалось нам. Остальное, все до последней полосы, было запродано, даже какие-то полоски в полдесятины и немногим более при деревнях Лужи и Лошанцы за семь верст от имения. Все это было нанесено на планчики в шести экземплярах и сопровождалось обстоятельным прошением.
Таким образом, теперь было ясно, что всего нами было куплено в Щаврах две тысячи сто семьдесят пять десятин. Из них в центре и в Волковыске оставалось еще девятьсот шестьдесят пять десятин; двести девяносто пять десятин в Пуще и щавровские чересполосицы, запроданные Берновичем, были уже окончательно отрезаны от имения, а теперь требовалось получить разрешение продать с переводом ссуды банка восемьсот семьдесят четыре десятины на сумму в девяносто две тысячи четыреста семь рублей. Уступка по спорным землям, понятно, отразилась на общей покупной сумме.
Многие участки, особенно с лесом, стоили сто тридцать рублей и дороже, но важно было все продать до десятого января, чтобы больше не платить более процентов и повинностей за них и развязаться с ними навсегда. На успех нечего было надеяться, но разрешение на продажу было все-таки необходимо получить с указанием, какое же погашение потребуется на каждый участок, и тогда, исподволь, деньгами из центра приступать к погашению, что, конечно, занимает много времени.
Витя волновался при одном виде планов Гуты и Батур в разноцветных полосках с заплатами староверческих наделов. Провожая меня, он упрашивал Браудо, представителя Московского банка в Минске, помочь мне: Браудо ехал в Москву на торги, назначенные в банке двадцатого ноября.
В Москве я опять остановилась у тети Любы. Она, бедная, продолжала свою однообразную жизнь, точно птичка в клетке. При ней была ее преданная няня и Давыдовская. Кузины и племянницы, теперь зимой вернувшись в город, чаще навещали ее, не забывали, но эта жизнь в изгнании такой деятельной хозяйки в Солнцеве, после иллюминации в 1905 году, была ужасно грустная! Принудительный досуг у нее был занят купанием и просушкой почтовых марок, складываемых пачками в картонные амбары. Тетя Люба всю жизнь была коллекционером! Я закончила вечер с ней дома, перебирая, по обыкновению, всю родню, и, хотя она уверяла, что ничего не помнит, но это была живая хроника.
На другое утро я поехала в банк и с храбростью отчаяния подала свои прошения и планы в оценочную комиссию. Цветков, гроза банка, увидя несчастную Гуту, раскрашенную полосами во все цвета радуги, с удивлением протер глаза и уже совершенно свирепо повторил, что на чересполосицу по уставу банк не переводит долга, и о ссуде на Гуту и Батуры нечего и думать! Я не унялась и невинным тоном спросила:
– Почему? Из-за недохвата земли?
– Как? Какой недохват?
– Да ведь в Щаврах не хватает триста пятьдесят десятин против вашего плана. Разве вы еще не знаете, что ваш план снабжен фальшивой экспликацией?
Цветков обомлел. Он первый раз слышал о недохвате, а я закусила удила, полагая, что терять уже нечего и все погибло. Вот когда настало то страшное, чем нас пугали целый год. Я указала на свое заявление в банк шестнадцатого октября. Цветков состроил еще более свирепую физиономию и послал секретаря разыскивать это заявление, преблагополучно где-то лежавшее в правлении. И хотя в банке совсем было не до меня, потому что начались назначенные
