История с географией - Евгения Александровна Масальская-Сурина

А теперь этот невероятно удачный поворот дела, как прощено. Эти счастливые лица покупателей, многие крестились, подписываясь на купчей. Это радостное оживление Вити, улыбающаяся физиономия Горошко. И все дело прошло так гладко, так хорошо! Не чувствовалось даже усталости из-за общего радостного возбуждения. Нотариус кончил свое дело уже далеко за полночь, незадолго до прихода московского поезда. В три часа ночи мы все сели в поезд, но и в вагоне не спалось. Прижавшись в уголок купе, мы с Витей говорили о поездке в Бари, о Щаврах, о банке, о Горошко, о Борисове, о том, как не покладая рук надо теперь торопиться к первому января, чтобы утвердить у старшего нотариуса купчие. А под певучий ритм колес, уносящих нас в Минск, слышали точно дальние голоса: «Деды, деды помогли», те деды, которых я призывала в тот страшный вечер в банке! Да, правду говорят, кто в море не плавал, тот Богу не маливался. А я бы прибавила: и кто не покупал Щавров!

Теперь, без терзания совести, как в прошлом году, искренне радостно встретили мы Лелю, когда он приезжал к нам на Рождество. Мы с Витей не видели его девять месяцев! То была, кажется, первая столь длинная в жизни наша разлука. Он приехал в самый Сочельник и день моего ангела. В письме к Шунечке он писал: «Здесь все благополучно. По-видимому, действительно, устроятся дела, и деньги вернутся. Квартира устроена очень хорошо. Много мебели. Очень уютно. Сегодня было немало гостей с поздравлениями: видел Родзевичей, Сорневых, Урванцевых и др.».[240]

Конечно, немало рассказывал он нам о своих детках, бабушке в утешение. Мне же он, помнится, жаловался на ожидавшую его по возвращении какую-то «чепуху», как он говорил: разбор третейского суда по просьбе Радлова, а еще более на недоразумения, связанные с печатанием переписки Толстого с Александрой Андреевной Толстой[241][242]. Он давно уже упоминал об этом в письмах: «Анна Гаврииловна Зенкович, как ты знаешь, – писал он еще первого декабря, – должна получить вырученные от продажи издания деньги. Она нас давно торопит. А мы были связаны с тем, что Толстой через Кони[243] выразил пожелание, чтобы его письма не печатались. Но наконец Анна Гаврииловна согласилась со Стаховичем, близким Толстому человеком, и тот согласился дать ей полторы тысячи рублей с тем, чтобы она уступила право печатания вновь учреждаемому Толстовскому музею. Я не решился протестовать и отказывать, так как при другой комбинации мы могли бы опять оказаться не имеющими права и возможности издать письма Толстого. Наконец, я рассуждал так, что в случае кончины Толстого, наследники его могли запросить деньги за разрешение. Ввиду этого сделка Анны Гаврииловны со Стаховичем вошла в силу; и еще весной Стахович начал готовить издание. На днях, еще до кончины Льва Николаевича, через меня Анна Гаврииловна получила от Стаховича семьсот пятьдесят рублей. После смерти Льва Николаевича получаю тревожное письмо от Каменской с вопросом, правда ли письма Льва Николаевича переданы Академией на сторону? Ты, вероятно, знаешь, что Анна Гаврииловна все деньги, вырученные от продажи издания, должна передать Каменской[244]. Я ответил, что это сделано по распоряжению Анны Гаврииловны. Через некоторое время Великий Князь сообщил, что у него был Галкин-Врасский[245] в качестве душеприказчика графини Толстой и спрашивал, в каком положении дело с изданием? Тогда я обстоятельно написал обо всем Галкину, прося его вызвать меня, если что неясно. Вчера я был у Галкина. Вспоминал нашу фамилию, хотя, вероятно, ошибся, утверждая, что знал нашего отца; вспоминал и тебя, указав на то, что ты, вероятно, знала о завещательных распоряжениях графини Толстой[246]. Он согласился, что Отделение поступило правильно, но пожалел, что Зенкович получит мало денег (для Каменской) и обещал поговорить со Стаховичем. Потом показывал свою библиотеку, которую жертвует Саратовскому университету. Вообще он мне очень понравился, и понимаю, почему его так ценили в Саратове, когда он был губернатором».[247]

Я привожу здесь это длинное письмо Лели взамен тех бесед по этому вопросу, столь еще близкому мне, потому что я решительно их не помню, так как и вообще это пребывание Лели у нас в то Рождество. Не помню и его отношений с археологическим обществом, и почему он не встретил с нами Нового Года, торопясь в Петербург, и решил заехать по дороге в Вильну поработать в Публичной библиотеке. Наконец, почему я, как мечтала, опять не поехала тогда с ним в Вильну.

Уж очень мы с Витей еще были в трансе: купчая еще не была утверждена старшим нотариусом к первому января, и пришлось телеграфно просить разрешения у банка отложить до пятнадцатого января. Задержка была из-за документов покупателей. Между ними были католики и дворяне. И хотя последние нисколько не отличались от обыкновенных белорусских крестьян, также не умели подписать своего имени, и вся жизнь их, весь уклад их жизни нисколько не отличался от крестьянского[248]. Но по бумагам они были дворяне (католики), и теперь из-за этого потребовалась сложная процедура для разрешения им купить эти земельные участки. Все это потребовало от Вити и Горошко массу хлопот и канцелярского формализма в ответ на требование могилевского старшего нотариуса, у которого купчие уже лежали с середины декабря. Фактически мы были свободны от процентов за проданные участки уже с первого января, но покупатели получили на руки свои купчие (семь штук), а мы свои закладные (пять штук) только, когда пятнадцатого января старший нотариус телеграфно известил Московский банк об их утверждении. Теперь мы с Горошко могли свести все наши счеты, а так как он и мы записывали каждую копейку, постоянно проверяя друг друга, то и могли точно, как в аптеке, подсчитать весь приход и расход за пятнадцать месяцев в Щаврах. Округляя эти цифры, мы имели в приходе сто двадцать восемь тысяч за проданные участки (тысячу двести одиннадцать десятин). Кроме того, набиралось до трех тысяч от арендных статей, хозяйства, процентов по закладным и пр., а всего сто двадцать одна тысяча.

Из этой суммы было уплачено в погашение банку пятьдесят две тысячи (переведено ссудами на покупаемую землю) и сорок четыре тысячи закладных (то есть возвращался вложенный наличными семейный капитал, равный девяноста шести тысячам.) Затем было истрачено за это время тридцать тысяч[249] и оставалось