Всё изменяет тебе - Гвин Томас

— Сорвите ее с петель. Тогда нескольких толчков будет достаточно, чтобы покончить с ней.

Люди работали дружно. Казалось, все, что они делали, было уже им знакомо и давалось легко. Никто не рассуждал. Они почти не дышали. Примерно через пять минут они заявили Эдди, что, по их мнению, теперь дверь должна податься. Мы отошли назад, а затем все устремились вперед в мощном сосредоточенном усилии. Споткнувшись о камень, я стремительно полетел головой вперед и уцепился руками за поясницу Льюиса Эндрюса. Он расхохотался, и звук его смеха рассеял ощущение нелепости всего происходящего. При второй попытке дверь с визгом сдалась, и мы оказались в длинном мрачном и зловонном коридоре — в том самом, где помещалась камера Джона Саймона. Шум боя был теперь значительно ближе, отчетливее и страшнее. По моей команде мы замерли, сосредоточив все свои ощущения на слухе.

— Нас могли услышать, — произнес я. — Но если бы нам удалось сделать наше дело без боя, то тем лучше.

— Правильно! — прошептал Эдди. — А теперь, ребята, тише! Ни звука!

Мы стали красться вдоль коридора. У одного из наших людей, замыкавших шествие, рот оказался полон земли, и он пытался прочистить глотку, но все остальные зашикали на него, чтобы он замолчал, хотя в то же время все были счастливы, что нет полной тишины. Я дошел до бывшей своей камеры. Ощутив под руками грубые и влажные филенки двери, я быстро заглянул в дверной глазок. Подошли к той камере, где сидел Джон Саймон. Постучав в дверь — от волнения и напряжения мне казалось, будто два кулака непрерывно давят на мой мозг, — я заглянул внутрь. Там было слишком темно, и в этом мраке я ровно ничего не мог разглядеть.

— Может, он спит, — высказал предположение Эдди.

— Разумеется, спит, — отозвался я. Но и в моем и в его голосе слышался призвук волнения и неверия… Кто в самом деле мог спать под неистовый шум, доносившийся с замкового двора?

— Джон Саймон, Джон Саймон! — произнес несколько раз Эдди. — Проснись!

Голос у Эдди все повышался, его все сильнее охватывало волнение, он был не в состоянии с ним справиться.

— Я Эдди Парр! Мы пришли за тобой! Проснись и будь готов: мы откроем дверь!

— Мы идем в каморку Бартоломью за ключом, — добавил я, проталкивая мои губы в глазок рядом с Эдди- ными. — Если мы не найдем Бартоломью, у нас есть оружие. Мы взорвем дверь.

Ни звука в ответ. Тени все сгущались, иронически посмеиваясь над нами, и, казалось, сливались с запахами камеры в единое целое. Но ни движений человеческих, ни голоса не было слышно.

— Его там нет, — произнес Эдди упавшим голосом. — Переселили его. Что это за игра, арфист?

— Мы выясним, в чем дело.

Я побежал по коридору, и друзья мои — за мною по пятам. Я бросился в комнатушку Бартоломью. В немногие секунды, которые прошли с тех пор, как я обнаружил, что Джона Саймона уже нет в его камере, я думал о Бартоломью, о том, каким он предстанет передо мной, когда ф я распахну дверь в его комнату. В моем воображении возникла его фигура — вот он лежит нд походной постели, желтый, как глина, и, возможно, уже не дышит, подбородок его заострен, как бывает у покойника. Но когда я ворвался через незапертую дверь, оказалось, что Бартоломью и не лежит и не умер. Он сидел в кресле, обернувшись к двери, лицо было в пятнах, багровое, как — то по — особому, с сумасшедшинкой веселое, глаза тонули в наползавших сверху и снизу отечных складках кожи; в руке блестела приподнятая над стаканом бутылка. При каждом новом залпе и крике, раздававшемся по ту сторону двери, он запрокидывал голову, разражался взрывом смеха и выкрикивал: «Праздник смерти, праздник смерти…» Вдруг он заметил, что кто — то стоит перед ним.

— Кто это? — спросил он и поднял свое широкое грязное лицо. Он вел себя как человек, которому нравится быть слепым.

— Это я. Вы помните меня, Бартоломью? Арфист, тот самый, который был здесь вместе с вами, в той камере, в конце коридора.

Лицо его посерело, и на нем отразилась спокойная сосредоточенность. Потом он хлопнул стаканом по колену, расплескав красное вино на брюки. И начал хохотать самым громким и безумным хохотом, какой мне когда — нибудь приходилось слышать, — с какими — то идиотскими придыханиями. Я уставился ему прямо в физиономию. Его маленькие глазные щели затекли мутными слезами. Положив руки ему на плечи, я встряхнул его. Я обезумел, как и он, я кричал, как и он, чувствуя, что душа и тело мои на пределе нарастающей муки.

— Где же он, человече? Где Джон Саймон Адамс?

Эдди вышел вперед и положил свою раскрытую ладонь Бартоломью на лоб. Смех тюремного надзирателя упал до тихого хныканья, похожего на икоту. На губах его застыла улыбка, а когда он заговорил, голос его звучал отчетливо и каждое слово, как бы каким — то чудом освобожденное от покровов, доносилось почти с нарочитой ясностью.

— Арфист, — сказал он, — я всегда знал, что в один прекрасный день на дне одной из этих бутылок я отыщу какой — нибудь премиленький анекдотец, перед которым сама правда покажется только жалкой пародией. Так вот она наконец эта бутылка, вот этот анекдот и вот кровавая проклятая ночь, которая, как пес, подстерегала меня в довершение всех моих кошмаров… Джона Саймона Адамса повесили сегодня утром в присутствии всех законников и церковников.

— Ты пьяный, грязный лгун, Бартоломью. Но ты еще и хитер. Ты хочешь выиграть время, пока эти красномундирные коршуны не покончат там с нашими ребятами и не смогут приняться за нас! Они перевели Джона Саймона в другую камеру. Они где — то прячут его. Говори, где он, не то я убью тебя собственными руками.

— Быть убитым тобой — это было бы одно удовольствие! Но брось дурака валять. Во мне, вот в этой бессмысленной глыбе, нет такого местечка, где бы даже ложь пожелала найти себе убежище. Мистер Радклифф с целым охвостьем других джентльменов явился сюда два дня тому назад. Их вызвал на совещание главный шериф. Они говорили, что беспорядки вспыхивают по всему краю, что, несомненно, будет произведена попытка освободить Джона Саймона и сделать его вожаком движения, которое стремится растоптать ногами наши свободы. Я слышал также, как Радклифф говорил, что мистера Пенбори одолевают самые чудовищные ночные кошмары и что он может лишиться разума под гнетом ожидания, когда Джона Саймона наконец приличненько задушат. Так что, говорили они, ради бога поторопитесь с этим дельцем. Я принес им немножко вина как раз в тот момент, когда они дружно потешались над тревогами мистера Пенбори, и смех этот так подействовал на меня, что я чуть было не схватил вино с подноса и не выпил его сам. Казнь произошла сегодня утром. Это мой последний служебный акт. Мне больно, арфист. О, мне очень, очень больно. Они закопали его у березы, по ту сторону церковной ограды. Могила в общем неплохая, как и полагается могилам. Каким взглядом он смерил всех нас! Господи, после этого взгляда никому из нас уж не омыться. А вы пришли освободить его… О боже, боже милосердный!

И Бартоломью снова захохотал

Мы следили за ним в тоскливом страхе. Он закачался и всем телом грохнулся с кресла на пол. Мы наблюдали за его корчами, ошеломленные и до конца опустошенные.

Мы уже собирались уходить, как вдруг услышали выстрелы и беготню за дверью, со стороны двора. Дверь распахнулась настежь. Передо мной мелькнул красный солдатский мундир, и в тот же миг солдат и Эдди оба упали. Я заметил рану на голове Эдди. На мгновение я задержал взгляд на его лице, оказавшемся на полу рядом с головой Бартоломью. Все помещение сразу наполнилось множеством людей, рвавшихся уничтожить нас. Солдаты рычали от кровожадной радости, как будто победа, только что одержанная ими во дворе, опоила их водкой. Краешком глаза я глянул на человека, преследуя которого солдаты ворвались в комнату Бартоломью. Он был молод и лежал замертво у самой двери. Голова его была обвязана бинтами, прикрывавшими рану, полученную, должно быть, тоже сегодня, но пораньше. Я вскрикнул, почувствовав, как нож или штык вонзился в мое плечо. Я бросился бежать по коридору, сопровождаемый двумя моими друзьями, которых я, однако, видеть не мог. Мы быстро помчались по туннелю, оборвав себе кожу, когда продирались через нагроможденные на нашем пути каменные препятствия. Один из моих спутников упал, с силой ударившись о низко нависшую скалу. Наконец я вместе с другим своим приятелем очутился на открытом пространстве и поспешил скрыться за насыпью. Спутник мой держал путь прямо. Я же подался вправо, к броду через ров. Мне слышно было, как кричали солдаты, появившиеся у прохода, обнаруженного нами з стене. Они стали стрелять из ружей. Я услышал стон моего друга. Продолжая бежать, я оглянулся через плечо и увидел, как друг мой поднял руки и упал. Тело его исчезло во рву.

Я прекратил свой бег только тогда, когда почувствовал себя под защитой улицы. Улица, на которой я очутился, была узкая, пропитанная знакомой мне затхлой вонью гниющих овощей. Я осторожно огляделся по сторонам, чтобы увидеть, могу ли я здесь собраться с силами. До меня донеслись голоса приближающихся людей. Я явственно услышал голос офицера, отдававшего распоряжения своим подчиненным и указывавшего им, как и куда им направиться. Припав к земле, я ползком забрался под какую — то дверную арку, слишком обмякший и запыхавшийся, чтобы продолжать свой бег. Взглянув на небо, я обрадовался, увидев, что окутывавший его мрак нисколько не рассеялся, пока мы пытались проникнуть в замок. Когда глаза мои опустились вниз, они остановились на вывеске, висевшей над аркой, под которой я нашел себе приют. Даже среди царившего вокруг густого мрака мне удалось различить на ней ярко расцвеченные и хорошо знакомые полосы национального флага. Я заглянул в окна здания и узнал синие и белые занавески, прикрывавшие стекла. Оказалось, что это та самая таверна, в которую я зашел поесть в первое утро моего освобождения из тадборий- ского замка, та таверна, где, по словам Кэтрин, встречались люди, сочувствовавшие Джону Саймону. В конце квартала послышался тяжелый топот чьих — то ног и глухое лязганье металла о дерево: то парочка солдат остриями своих штыков прощупывала темные глазницы домов и магазинов.