Зомбосвят (СИ) - Арьков Сергей

Дело это попахивало неуважением к государственным символам, главным из которых Цент считал себя. Этих экстремистов он тоже постарался запомнить.

Таким манером, подслушивая да подсматривая, Цент достиг главной площади, расположенной у крепостных ворот. Здесь было многолюдно в любое время дня — осуществлялся торг, работали питейные и культурные заведения. В настоящий момент на площади осуществлялась выгрузка трофеев из автомобилей поисковиков. Добытое добро, в зависимости от классификации, сортировалось по складам. Но не все. Кое-что возмутительным манером растаскивалось по карманам несознательных граждан.

Цент, разумеется, был в курсе происходящего. Хороший правитель всегда осведомлен о том, кто из его подданных и в каких объемах ворует. И зорко следит, дабы ни один из них не наворовал больше самого самодержца, поскольку подобное возмутительное поведение идет вразрез с национальной идеей и духовными скрепами, и вообще это не по понятиям. Но красть понемногу Цент милосердно дозволял. Понимал, что без этого никак. Ему ведь каждый божий день докладывали о подобных эпизодах, на что помазанник всякий раз отвечал словами, приписываемыми то ли Петру Великому, то ли Ивану Калите, то ли еще какому-то ныне покойному деятелю, который уже не выскочит из могилы, и ничего не опровергнет. Так и говорил:

— Вот однажды к Петру Великому пришли да доложили — воруют твои бояре, царь. Воруют бессовестно и нагло, крадут все, что не приколочено, наворованное же вывозят в загнивающую и там прячут. Срочно принимай меры, пока они всю страну не растащили. На что Петр взял да и повелел — всех мерзавцев сих на кол дружно! Сгоряча сказал, понятное дело, ибо весьма болел душой за отчизну. Но мудрые советники тут же самодержца образумили, приведя неоспоримый аргумент. Молвили они: государь, сие радикальное решение не есть хорошо. Ну, смотри сам, пересажаешь ты всех воров на колья, а с кем останешься, государь? С честными да порядочными людьми. И что, ты думаешь, эти честные да порядочные, первым делом учинят? Да тебя же, отец, на кол задом и пристроят, ибо ты, благодетель, среди всех воров первый вор и есть. Тут-то Петр крепко так призадумался. Очень, очень он болел душой за отчизну, очень ему хотелось наладить в ней повсеместное благоденствие. Но на кол не хотелось сильнее.

В общем, воровство князь не поощрял, но и процессу сему препятствий не чинил. В конце концов, все самое лучшее, вкусное и красивое доставалось ему, а остальное пускай растаскивают на здоровье. Авось все-то не растащат подчистую. Ну а если вдруг чернь начнет по сему поводу возмущаться (есть у черни дурная привычка чужую тушенку считать), так двери теремка радости всегда и для всех открыты — милости просим на воспитательные процедуры.

Коварно притаившись за углом, Цент зорко наблюдал за тем, как из автомобилей выгружают ящики, мешки и коробки. Тут как тут объявились спекулянты, завели с поисковиками приватные беседы. То один, то другой, после непродолжительного разговора, получал то мешочек, то коробку, а один какой-то наглец целую тележку добра нагрузил, едва ее с места сдвинул.

— А может и стоит раскрутить маховик репрессий? — вслух подумал князь, наблюдая за творящимся непотребством. — Не сильно, в пол-оборота. Они ведь совсем охренели от безнаказанности, скоро до склада и половина добра доезжать не будет. А мне ведь еще чем-то народ кормить надо.

Всякий раз, когда мысли князя касались народа, его передергивало от отвращения. Крепко успел достать правителя простой народ. Центу он представлялся огромным ненасытным ртом, куда сколько ни засыпь пропитания, все мало. Была у князя розовая мечта в голубой горошек — отвадить народ от бюджетной кормушки. Чтобы все добро в закромах было в целости и принадлежало бы одному повелителю, а народ бы находил себе пропитание самостоятельно, где-нибудь там, на стороне. Ох, то была прекрасная, дивная мечта. И как всякая заветная мечта, она была из числа несбыточных. Наглый народ приходилось кормить, он цинично отказывался питаться дикорастущей травой и свежим воздухом. Так что подумал, князь, подумал, и решил парочку расхитителей государственной собственности все-таки наказать, дабы у остальных аппетиты умерились. Оставалось только выбрать тех, кого не сильно жалко. Да и простой народ любил публичные расправы над толстосумами, исходя из того утешительного принципа, что пусть нам самим и не лучше, зато этому гаду вон как плохо.

— Да, двух-трех надо проучить, — пробормотал князь. — Вот этого, с тележкой, следует запомнить. Совсем, подлец, совесть потерял. Сегодня с тележкой, а завтра он, чего доброго, прицеп подгонит.

Цент уже начал набрасывать общий план грядущих чисток, одним глазом продолжая наблюдать за незаконным оборотом тушенки и коньяка. Вот к автомобилям поисковиков подошел очередной барыга, катящий перед собой тележку из супермаркета. Состоялся краткий диалог, после чего в эту тележку стали помещаться предметы гастрономической роскоши. У Цента аж челюсть отпала от изумления, когда на его глазах в тележку перекочевали три коробки шоколадных конфет, да не каких-то там невкусных, а любимого княжеского сорта.

— Пресвятые заступники! — ужаснулся помазанник, озаренный страшным осознанием вершащегося злодейства. — Да они же, падлы, меня обворовывают!

Терпеть подобный произвол стало невыносимо. Князь понял, что ему пора вмешаться в ситуацию. Он уже приготовился выпрыгнуть из-за угла, как хищник из засады, но тут его очам открылась картина столь чудовищная, что ноги едва не подломились под княжеским телом. В тележку начали помещать пакеты сухариков со вкусом холода и хрена — любимых княжеских, коими он обожал закусывать пиво. Притом все в Цитадели хорошо знали, что сухарики со вкусом холодца и хрена принадлежат только верховному вождю. И за их поедание можно поплатиться всем. И все равно воруют. Все равно жрут втихаря. Жрут, и над князем посмеиваются.

— Как же это? — забормотал Цент, схватившись рукой за бревенчатую стену стриптиз-терема, чтобы устоять на ногах и не пасть замертво. — Что же это? У князя крадут среди бела дня. Изо рта, считай, вынимают. Ой, аж сердце зашлось!

Цент понял — большому террору быть. Головы полетят, и не только они. Ладно бы тащили что-то невкусное, второго-третьего сорта, с плесенью и гнильцой, так ведь эти нелюди на любимые княжеские конфетки позарились. На любимые сухари пасть раззявили. А дальше что? Начнут с монаршей кухни кушанья, для стола самодержавного предназначенные, выносить?

Тут Цента в три ручья прошиб холодный пот. А что, если уже начали? То-то ему показалось, что вчера, за ужином, печеный поросенок был каким-то тощим. Неспроста это. Видно, с поросенка того все мясо срезали и сожрали, а что осталось, то есть кости да мослы, подали князю. Кушай, дескать, гарант, не обляпайся.

— Да я ж их в бараний рог! — прорычал Цент.

Возникло желание начать чистку собственноручно. Кого-то срочно требовалось прибить, иначе сердце не выдержит. Князь уже шагнул из-за угла, и тут….

Вначале решил, что ему привиделось. Вполне ожидаемое явление после всех выявленных кошмаров. Но, моргнув три раза, и беспощадно ущипнув себя за державный филей, князь убедился в том, что очи ему не лгут.

Один из поисковиков передавал барыге бутылку коньяка. Да какого! Того самого, о котором Цент уже месяц интенсивно мечтал, и даже три раза во сне видел, как он его пьет. Это был нектар о восьми звездах, легендарный «Krutio de konkreto».

Спустя мгновение Цент уже несся к цели, подобно соколу, пикирующему на свою жертву. Шляпа слетела с его головы, пальто распахнулось. Маскировка спала, и все на площади узнали своего властелина. Но слова приветствия в адрес дорогого руководителя застряли в глотках народных масс, стоило им увидеть выражение княжеского лица.

Это лицо было страшным. То есть, монаршая физиономия в целом была довольно жуткой и свирепой, и многих повергала в трепет. Но сейчас на лице правителя проступил такой неистовый гнев, что люди, наводнявшие площадь, едва не бросились врассыпную. Казалось, что из-за угла высочил берсерк на мухоморах, несущий в себе ярость самого Вотана. Зазвучали молитвы о небесном заступничестве. Один какой-то слабонервный мужик встретился взглядом с пылающими очами князя, и рухнул на землю без чувств.