Музыка сфер - Элизабет Редферн

Затем Норленд принес ему красного вина и сказал «выпейте!».

Александр взял рюмку, но вновь отпрянул от грузного священника — в его порочных глазах поблескивала предполагаемая догадка о них с Дэниэлем. Внезапно Александр увидел дряблую похотливость в его губах, в его языке, жадно слизывавшем случайные брызги вина. В голову Александра ударили пары вина, потому что он давно ничего не ел. Он поглядел вверх на небо, его радостное волнение уже угасло.

Угнетало его не только присутствие Норленда. Слишком краткому его наблюдению за звездой чего-то не хватало. Но чего? Если это правда был объект, увиденный им четыре дня назад, то он, бесспорно, двигался по орбите им предсказанной. И все-таки его грызла неуверенность.

Тряхнув головой, Александр отпил еще вина. А затем следующий час почти изгладился из его памяти. Помнил он только, как Норленд хлопнул его по спине, так что он чуть не захлебнулся глотком вина, и как Гай завораживающе говорил о Селене, и его глаза пылали либо от единения со звездами, либо от недуга, разрушавшего его мозг, а Августа льнула к брату, цеплялась за него так, будто хотела удержать его навсегда. Александр попытался напомнить им об осторожности, о том, что необходимо еще одно, более четкое наблюдение, прежде чем их расчеты будут завершены настолько, чтобы убедить других, но они его не слушали.

Когда наступила полночь, они спустились в музыкальный салон, и Гай, все еще полнясь восторгом, предался всей своей худощавой стройностью избытку страсти и высекал искры небесной гармонии из истертых клавиш клавесина. Норленд откинулся на спинку наиболее удобного кресла с рюмкой в руке и что-то напевал, но Александр слушал, совсем околдованный, оставив на время всякие сомнения. Августа молча, исступленно смотрела на лицо брата.

Внизу открылась парадная дверь и тут же захлопнулась. Кто-то поднимался по лестнице, и они заговорщицки переглянулись. Это был Ротье. Он вошел, посмотрел на рюмки, а затем на Гая; его глаза впитали побелевшее лицо молодого человека, напряженность его тела, и голосом, почти дрожащим от еле сдерживаемого возмущения, он сказал:

— Время за полночь. Что это за безумие?

Гай поднял голову только раз, а потом пренебрежительно вновь заиграл. Александр, увидев, что доктор выглядит совершенно измученным и покрыт уличной пылью, кое-как поднялся на ноги и постарался извиниться:

— Мы не заметили, что час уже поздний.

Норленд тоже встал, и его грузная фигура вновь распространила по салону душный запах затхлого пота. Он сказал подчеркнуто, почти с насмешкой:

— Добрый доктор, ведь, конечно же, небольшое празднование дозволительно в ночь, когда была найдена Селена.

— Это пока не доказано, — с тревогой вмешался Александр. — Объект исчез слишком быстро для точного вывода. Нам необходимы еще прогнозы, еще наблюдения…

Однако Норленд категорично его перебил:

— Мастер Уилмот, как всегда, дает волю самоуничижению. Но никаких сомнений нет. Появись вы раньше, Ротье, то могли бы сами ее увидеть.

— Я был занят. — Ротье, казалось, почти не мог говорить от усталости, длинные складки изнеможения рассекали его щеки. — Так, значит, Селена наконец найдена, — продолжал он. — Но, Гай, вам не следовало бы пить вино. Всего лишь вчера вам было очень плохо. Разрешите, я отведу вас в вашу комнату.

Гай перестал играть и резко, с вызовом повернулся к нему.

— Мы нашли Селену, Ротье. И больше нас здесь ничто не удерживает. Ничто. Когда мы сможем выбраться отсюда? Когда сможем вернуться домой, в нашу родную страну?

Ротье замялся.

— Скоро. Я обещаю…

— Скоро будет уже слишком поздно. — Лицо Гая стало еще бледнее. — И по вашим глазам я вижу, что надежды нет. Вы же никогда не умели толком лгать, так ведь, Ротье?

Ротье, казалось, не находил ответа, и Норленд взял на себя остальное — Норленд, который встал и подошел к Гаю.

— Идемте, — сказал он. — Я провожу вас в вашу комнату. Час поздний. Мы все переутомились.

Гай начал медленно подниматься, будто тело у него налилось свинцом. Он обернулся к Александру и сказал с усилием:

— Вы не забудете, что завтра нам нужно отвезти линзу телескопа к вашему доброму другу в Кларкенуэлле?

Ротье резко вскинул голову:

— В Кларкенуэлле?

— В ней есть дефект, — быстро пояснил Александр. — Крохотный. Я подумал, что Персиваль сумеет нам помочь.

— Да, — перебил Гай, чье лицо вновь запылало оживлением, — и тогда мы сможем еще одну ночь посвятить звездам. Мы снова увидим Селену…

Он слабел прямо на глазах. Августа быстро подошла и взяла его под руку, но Гай высвободился и набросился на нее. Александр увидел, что его лицо совсем побелело, когда он зашептал сестре с мукой в голосе:

— Оставь меня в покое, черт тебя побери, оставь меня в покое! Или ты никогда не перестанешь терзать меня?

Александр подумал: он болен, он ее не узнает, он не понимает, что говорит. Но Августа попятилась, словно Гай ее ударил. Затем она выбежала вон, держа голову высоко, с пылающими красными пятнами на щеках, а Норленд вывел Гая из салона.

Ротье с Александром остались одни. Александр тоже хотел уйти, ощущая себя лишним и чужим, но тут же вспомнил, что он должен что-то сказать.

— Я сегодня получил письмо, доктор Ротье, — начал он робко. — Из Королевского общества.

Ротье медленно повторил:

— Письмо?

— Да, от Пьера Лапласа. Он пишет, что ваше сообщение дошло благополучно и он передал его, кому следовало.

Ротье кивнул, но так, словно это известие ничего для него не значило.

— Да, — сказал он. — Благодарю вас.

— Я крайне сожалею, что оно так долго шло до Парижа.

— Я ведь вам уже говорил: теперь это никакого значения не имеет.

И тут Александр расстался с доктором. Он медленно взобрался по ступенькам, направляясь к своей одинокой постели. По дороге он заглянул в комнату Дэниэля и увидел, что тот спит, как невинное дитя во власти сладкого сна. Однако на его шелковых ресницах были видны следы слез.

Александр заверил себя, что это утешение у него есть: мальчик по-прежнему с ним. Но голос рассудка твердил, что лишь по одной причине — ему некуда уйти. Александр разделся и лег, но сердце у него надрывалось, и он не сомневался, что больше никогда уже не заснет.

Августа сидела одна у себя в спальне, пока дом не погрузился в тишину. Ее камеристка было вошла к ней, но она ее отослала. Наконец она медленно поднялась на ноги и разделась. Затем облачилась в мягкий пеньюар из кремового шелка, стягиваемый поясом на талии. Потом взяла подсвечник и неторопливо прошла в другую спальню, маленькую, в глубине дома.

Дэниэль не спал. Он сидел на кровати молча, глядя на нее из-под тяжелых век.

Она посмотрела на него сверху вниз:

— Ты ждал меня?

— Да, — сказал мальчик.

Она поставила подсвечник на подоконник. От сквозняка огонек свечи заколебался, и на стенах закачались длинные тени. Она подошла к кровати, села рядом с ним и взяла его руку в свои, по очереди поглаживая каждый палец.

— Ах, mon pauvre[34], — прошептала она. — Мы равно изгнанники на чужбине, ведь так? Я прихожу для того лишь, чтобы утешить тебя. Ты не против, что я прихожу?

Он покачал головой. Августа зашептала:

— Мы все хотим, чтобы ты был счастлив тут. Так счастлив…

Она спустила с плеч шелковый пеньюар, взяла лицо Дэниэля в ладони и медленно поцеловала его.

LI

В осколках все, распались связи все,

Поддержки все и все соотношенья.

На следующее утро, двадцать восьмого июля, Джонатан расхаживал по своему тесному кабинету, а длинный путаный доклад, который ему полагалось переписать для мелкого правительственного чиновника где-то в Вест-Индии, лежал, забытый на его столе.

Иногда ему казалось, что эти рутинные и отупляющие ум поручения он получает только для того, чтобы у него не оставалось времени задавать еще вопросы. Никаких доказательств этого у него не было, как не было никаких явных свидетельств, подкрепляющих нарастающее убеждение, что он все еще находится под наблюдением. Теперь, когда он шел домой или вечером отправлялся поужинать в какую-нибудь харчевню, у него вошло в привычку внезапно останавливаться и оглядываться через плечо. Он никогда не испытывал уверенности, что замеченное им нечто — если что-то такое и было — оправдывает его подозрения. Просто, пожалуй, быстрое движение в тенях проулка в двадцати-тридцати шагах сзади, или кто-то вроде бы поспешно замешавшийся в толпу, или непреходящее ощущение, что за ним следят чьи-то глаза. Миновало четыре дня с тех пор, как он побывал на пожарище. Александр был для него теперь недостижим. Джонатан опасался за брата, но сделать ничего не мог. Он догадывался, что теперь Александр чувствует себя обязанным своим новым друзьям, и любое обращение к нему Джонатана не только привлечет внимание к его продолжающемуся расследованию, но скорее всего вызовет отпор самого Александра.