Господин Гексоген - Александр Проханов

Вдоль цветущих деревьев, то и дело останавливаясь и раскланиваясь, упиваясь своей известностью, уязвленный блистательным праздником, который устроил его давний и счастливый соперник московский Мэр, двигался Граммофончик. Его сопровождала жена, гордо, по-царски несла красивую голову с высокой прической. Удостаивала холодной улыбкой встречных дам, благосклонно протягивала для поцелуя руку галантным мужчинам. Увидев Граммофончика, Белосельцев начал искать среди пальм, винных столиков, удобных диванов и кресел место его будущей казни. И тут же нашел его – одинокая телекамера стояла чуть в стороне, и немолодой оператор, тот же самый, что снимал когда-то Премьера, устало сидел и пил апельсиновый сок в ожидании минуты, когда будет востребован.

На вечер явился гастролирующий по России американский маг и прорицатель русского происхождения, чернявый, красногубый, с огненными чернильно-фиолетовыми глазами, в длинном, несусветном розовом фраке с расходящимися эстрадными фалдами, с разноцветными перстнями, покрывавшими длинные и очень бледные руки.

Тут была новая знать, ничем не напоминавшая прежнюю, сходившуюся на советские празднества по случаю юбилеев и съездов. Ту, напыщенную, чиновно-важную, наивно-чопорную, состоящую из партийных вождей, космонавтов, литературных лауреатов, засекреченных ученых и прославленных героев труда, смыло бесследно паводком перемен. Только один из прежних, казавшийся бессмертным, переживший множество геологических эпох, похоронивший мамонтов, фараонов, абсолютных монархов и красных вождей, присутствовал среди нарядной, легкомысленно-скоротечной толпы. Востоковед, дипломат, разведчик, грузный и маленький, в бандаже, с обрюзгшим лицом, выворачивая в стороны больные ноги, шел, белея вставными зубами, весь в лиловых пятнах не сгорающей в огне саламандры. Его, как Вия, вели под руки прямо к Мэру, с которым он затевал новую политическую партию себе на забаву, Мэру на погибель.

Вдруг головы всех, как чаши подсолнухов, повернулись разом в одну сторону, откуда, невидимое, всходило светило. Дочь, в вечернем туалете, блистая красотой, властная, сильная, обольстительная, шла по галерее, ступая в раскрывавшийся перед ней коридор. Ни на кого не глядя, всем улыбалась, вызывая у дам угодливые улыбки и злой завистливый блеск в глазах, порождая вожделение мужчин, заискивающие поклоны дельцов, подобострастные приветствия высоких чиновников. Ее сопровождал Плут, превративший чопорный, серо-невзрачный Кремль советских времен в помпезные имперские палаты. Мэр торопился навстречу, раздвигая в верноподданной радости редкозубый рот, лоснясь от преданности, умудряясь изображать одновременно два взаимоисключающих чувства. Уничижительное смирение и холопью покорность по отношению к гордой и надменной властительнице. И торжествующее величие, ликующую надменность по отношению к окружавшим. Не решаясь поцеловать протянутую Дочерью кисть, он сжал ее двумя ладонями.

Вновь по галерее пробежал трепет, обращая в одну сторону чуткие лица, ищущие взоры. Прибыл Патриарх, медленно, с остановками преодолевая ступени моста, вознесся на вершину, как на Елеонскую гору, утомленный, совершив подвиг служения, готовый окормлять, проповедовать, отпускать грехи. Он был облачен в золотую ризу, сиявшую, как доспехи. В руках у него был высокий жезл, которым он был готов пасти неверное, изнеженное, неразумное стадо, насаждая в нем ростки благодати. Борода величественно рассыпалась по лучезарному облачению. Он источал благость, смирение, понимал, как важно людям узреть его, усладить взоры сиянием солнечных риз. Ему сопутствовал священник, псаломщики, которые несли саквояжи, где были спрятаны чаша, кропило, Евангелие, – орудия освящения моста.

Гости гурьбой устремились к Патриарху, спешили подойти под благословение, иные неумело, не зная, как встать, поклониться, какую руку поцеловать. Патриарх прощал их всех, неофитов, сбросивших ярмо безбожного ига, научающихся заново веровать и любить. Протягивал для поцелуев большую, как французская булка, руку, позволял целовать. И все, кто ни был, – модные артистки, надменные банкиры, сдержанные чиновники, развязные телеведущие, – все шли под благословение. Вознесенные над Москвой, у всех на виду, гордясь своей избранностью, они, мешая друг другу, припадали к сдобной патриаршей руке, забавляясь этой новой для них ролью.

Мэр, казалось, готов был упасть на колени, но Патриарх его удержал. Накрыл его лысую голову своей надушенной, благоухающей бородой. Дочь смиренно приняла благословение, послушно поклонилась, но не совсем по канону. Белосельцеву показалось, что она сделала книксен. Патриарх, утомленный, отдыхал, стоя рядом с Мэром. Риза округло спадала по его полному животу. И Белосельцев вдруг вспомнил слова монаха Паисия о том, что Патриарх носит в чреве загадочного младенца.

Все еще ожидали Избранника, но все с меньшим нетерпением. Казалось, он опоздал на свой праздник. Пропустил миг своего торжества. Его место занял удачливый Мэр, добившийся расположения Дочери, благословения Патриарха.

– Может быть, его самолет задержали в Германии?

– Может, его сбило «люфтваффе»?

– Его сбил Мэр, и все, что сюда заявится, будет политическими обломками.

– Разве ему можно тягаться с Мэром? Мэр – гигант, исполин!

– А этот – выскочка, временщик.

– Политический легковес!

Мэр поднялся на возвышение, обставленное живыми цветами. Подтянул к себе тонкий металлический стебелек микрофона, и в воцарившейся тишине по всей галерее раздался его знакомый, уверенный, чуть насмешливый, в меру патетический голос.

– Этот мост, который мы дарим сегодня москвичам, символизирует единство, преемственность власти, удобное и безболезненное перемещение с одного берега, из одного политического периода, на другой берег, в новый политический период. Мы назвали этот мост «Президентом», потому что у России замечательный, великий Президент, сделавший нашу страну свободной, а нашу Москву красивой и счастливой, как никогда. Уверен, в честь нашего Президента назовут не только мосты, но и аэродромы, как в Нью-Йорке, и космодромы, и вновь открытые планеты. Здоровья и благополучия нашему Президенту! – Он поднял руки и громко ими захлопал, и все стали хлопать, оглядываясь по сторонам, ожидая, когда сосед прекратит неистовые аплодисменты, не желая оказаться первым.

Началось освящение моста. Псаломщики расторопно раскрыли саквояжи. Извлекли чашу, подсвечники, Евангелие. Умело запалили высокие витые свечи. Раздули кадило с курящейся благоуханной струйкой. Приготовили кропило в виде пушистой волосяной метелки. Патриарх читал молитву. Его голос благостно, по-стариковски дрожал. Он говорил нараспев, вытягивая слова, словно в жалобном и печальном песнопении. Взмахивал кадилом, развешивая вокруг прозрачные благовонные струйки, к которым тянулись чутко вдыхающие носы. Скрещивал длинные, как шпаги, свечи, умело держа на их окончаниях маленькие огоньки. Его поклоны и воздыхания были обращены на стеклянную оранжерею с деревьями, на темную реку с военным кораблем, на Крымский мост, по которому мчались огни, сливались в сверкающий серп Садового кольца.

Не различая слов, а улавливая лишь дребезжащий, казавшийся нарочитым распев, Белосельцев видел, как дородный, облаченный в золотую парчу Патриарх благословляет и освящает власть, ту, которая была ненавистна ему, Белосельцеву. Он испытывал острую неприязнь к Патриарху, и когда тот начал кропить и брызгать, макая кисть в серебряную чашу с водой, и прохладная капля упала на лицо Белосельцева, поспешил отступить, платком отер щеку, словно это была не вода, а уксус.

С кратким приветствием выступила Дочь, обращаясь к Мэру:

– Я навещала сегодня в больнице Президента. Он чувствует себя хорошо, скоро вернется в Кремль. Сказал, что подойдет к окну и будет любоваться салютом в честь открытия моста.

Мэр сиял, аплодировал. Поворачивался в ту сторону, где, по его расчетам, находилась клиническая больница. Адресовал аплодисменты выздоравливающему Президенту.

Принесли бутылку шампанского, и Мэр умело, лихо грохнул ее о железную ребристую перегородку. Бутылка взорвалась, брызнула пеной, и ловкие служителя с совками и метелками убрали осколки.

– Да здравствует Президент! – крикнул кто-то сквозь бравурную музыку.

– Да здравствует Мэр! – восторженно вторили из толпы.

– Да здравствует Татьяна Борисовна! – это произнес Плут, подойдя к микрофону, бархатным баритоном перекрывая фортепьяно.

Белосельцев видел, как умело, артистично, по искусному сценарию, разворачивается действо. Знал, что в этом пышном, многозвучном сценарии тайно заключен другой, спрятанный, как стиснутая пружина.

В галерее медленно меркнул свет, отчего яснее становились видны разлив реки, синий сумрак вечера, очертания города. Начинала звучать яростная, сладострастная музыка. Под ее огненные ритмы из темноты приближался вертолет. Щупал небо голубым прожектором, зажигал на реке ртутное плещущее пятно, скользил по галерее слепящей секирой. Вертолет повис перед мостом, раскрыв над собой серебристый зонтик винта, опираясь на голубой столб света. И в этот свет, как в прозрачный колодец, по едва заметной мерцающей струне стала спускаться обнаженная женщина. Спускаясь, она танцевала. Откидывалась назад, расплескивая руки и роняя длинные волосы, и казалось, сейчас она сорвется и блестящей каплей упадет в реку. Прижимала грудь к едва заметному канату, вытягивала назад напряженную ногу, стремительно начинала вращаться, и тогда казалась, что это бабочка, насаженная на голубую иглу, трепещет, силится вспорхнуть и умчаться. Она повисала вниз головой, бессильно свешивала руки, недвижная, с рассыпанными волосами. Вертолет приблизил ее к галерее, так что отчетливо видны были молодая сильная грудь, темные соски, черная ленточка лобка. Она обернулась к восхищенным зрителям смеющимся лицом и стала танцевать в воздухе эротический танец. Отжималась от стальной нити напряженным торсом, круглыми блестящими бедрами, резко поворачивалась сияющим животом и выпуклой плещущей грудью. Кружилась вокруг сверкающей вертикали, делала длинный пластичный шпагат, сворачивалась в живое колесо. Она превращалась в гибкую змею, складывалась в крест, свивалась в вензель под пламенную музыку. Послав воздушный поцелуй ликующей толпе, стала удаляться в лучах прожектора, как небесный ангел, пролетающий над ночным городом.