Время горящей спички (сборник) - Владимир Крупин

Мужчины, на ходу застегиваясь, вышли. Встал Ахрипов:

— Два слова: враги России не уйдут от пословицы: «жадность фраера сгубила», укусят себя за хвост. Деньги для них выше нравственности и религии. Демократы-силовики говорили: дайте нам денег — справимся с преступностью. Дали денег — преступность увеличилась.

— Хорошо, хорошо, — прервал я, — и это ясно. Как говорится в анекдоте про арабо-израильский конфликт: «Они уже здесь». Главный вывод: Россия, как сейчас и мы с вами, взята за горло и извне, и изнутри. Чему удивляться — плоть противится духу, мир противится православию. А у евреев, кстати, надо учиться, они раньше нашего были богоизбраны. Но не надо повторять их ошибки — рваться к деньгам и к власти. Рвутся столько веков, а каков результат? Постоянно несчастны. Вы видели хоть одного счастливого еврея? Два народа в мире: мы и евреи, остальные — прикладное. Евреи показали, как не надо жить, нам надо показать, как надо жить, и жить как надо.

— Только два народа? Услышали бы тебя китайцы.

— Китайцы — гениальные копиисты. Дойдут до Крещатика — и что? И сразу в Днепр.

— Сеющий в плоть пожнет от нее тление, а сеющий в дух пожнет жизнь вечную. — Это, встав, торопливо произнес Алеша.

— Это утешает, — поблагодарил я. — Но вечную жизнь надо заслужить в жизни земной. — Я вздохнул, обвел всех взглядом, посмотрел на передний угол. — Наша задача — донести до людей простейшую мысль: если Россия не омоется слезами смирения, ей придется омываться кровью. И это не страшно, но лучше до этого не доводить. А смирение — это сила сильнейшая всех сил.

Глядели на меня мои новые братья по-разному, кто даже и глаза отводил, кто глядел виновато, кто смело и открыто, кто понурился. Но, подумал я, других пока не будет, это наше нынешнее воинство. Это русские люди, овцы стада Христова. Душу Господь положил за своих овец. Я выпрямился и объявил: — Заканчиваем военный совет. Живем спокойно, без паники, с молитвой. Готовимся к прорыву блокады, к выходу на Большую землю. Сухари, хлеб, теплую одежду. Час на сборы.

— Постойте, — напряженно и порывисто сказал Алеша, — мне надо сказать. Обязательно. Как-то вдохновить. Вот… — Видно было, он волнуется. — Мы обречены.

— Почему это? — вскинулся оборонщик. — Прорвемся! Я танковое кончал.

— Обречены на смерть. Раз мы живые, значит, умрем. И если не за Христа, не за Россию, то попадем в пламя сжигающей совести, в угрызение мук душевных. Адское пламя — это же не выдумка. Подержите ладонь над свечой — больно, а там страшнее, там руку и всего себя не отдернешь. Мы — русские, у нас нет выхода, и мы — самые счастливые. Живем всех тяжелее, самый тяжелый крест несем, именно нам доверил его Господь. И надо так его нести, будто мы сами этого хотели. Верит в нас Господь. Даны нам мужество и мудрость, любовь и смирение. Вот такие мы: гонимые, непонимаемые, всех жалеющие, всех спасающие, непобежденные и непобеждаемые.

— Слеза, слеза, чувствую — пробило. Да, непобеждаемые! — воскликнул оборонщик. — С детства не плакал. И не стыжусь, и рад. Ну, умрем, но ведь за Родину!

— Продолжай, Алешка, — одобрил Георгий.

— Да, да! — подтвердил Вася.

— Говори, запомню! — сказал социолог Ахрипов.

— Это хорошие слезы, дядя Сережа, хорошие. — Голос Алеши окреп, стал уверенным, он чеканил: — Пора пробудиться нам! Ночь прошла, а день приближается. Отвергнем дела тьмы, облечемся в оружие света! Ныне спасение ближе к нам, чем когда-либо.

— А?! — Я восторженно ткнул оборонщика в бок. — Есть, брат, на кого Россию оставить. Значит, ты раб Божий Сергий?

— Так получается.

— А у Ильича как имя?

— Самое русское — Николай. Да у всех тут нормальные.

— Час на сборы! — повторил я.

У крыльца меня тормознул скульптор:

— Слушай, я, наверное, не пойду. Мне уже поздно такие превратности. Ну, выйду, и что? Тут у меня что глины, что гипсу! И этих, по фотографиям, замаштачу. Что мне? Может, и для души чего успею? А?

Я пожал плечами и пошел собираться. А что было собирать? Если еще после приезда и сумка моя была не разобрана. Да я уже и забыл, что в ней. Взять? Нет. Брысь под лавку. Может, еще меня дождешься.

Скоро утро, но еще ночь

Аркаша храпел на полу. Генат спал сидя, уронив голову в опустошенную тарелку. Людмила, жестикулируя рукой с сигаретой, громко говорила:

— Дочурик, того ли вожделела, того ли алкала душа моя? Детунчик, не начинай топтать тропинки моей судьбы. Не пей. Я тебя свалила с плеч, но материнское сердце говорит тебе: не сердись. Ведь перед тобою не мать, а устройство такое рождательное. Вас, дочки, развели искусственно, сечешь? Ты захочешь сказать «папа», — а где его взять?

Юля таскала на кухню посуду.

— Ну что, можно поздравить? — бодро спросил я. Юля сделала брезгливую гримаску. Когда она проходила мимо, торопливо, шопотом, произнес: — Оденься, выйди. — А вслух заметил: — Людмила, отдыхай.

— А со мной, фигурально говоря, выпьешь? — спросила она. Не отцвела еще хризантема в моем саду. Как бы так, да?

— Мам, сказано тебе! — прикрикнула Юля.

Я вышел и ходил у избы, глядя на звезды и читая Иисусову молитву. Нашел Полярную, безобманную звезду, сориентировался. Если мы на северо-востоке от Москвы, значит, двигаться будем на юго-запад.

Юля выскочила в мужском полушубке. Подпрыгнула и обняла.

— Прямо стихи, — сказал я. — В литобледенение, помню, ходил один дядечка, он написал: «Я помню чудное мгновенье, ко мне ты бросилась на шею, и вот висишь уж сорок лет».

— А мне и минуты нельзя повисеть?

— Юля, соедини меня с Викой.

— Зачем с Викой? Ты больше Лорке понравился. Да я не ревную, родня будем. Я-то, конечно, сама вообразила. Ты мне улыбнулся, я и разбакланила, что выполнила приказ тебя охмурить. «Мне стало очень весело», — сестричкам я сэмэсила. Я-то уж прикинула, с тобой все будет чики-пики. А? Мы с тобой два дерева, остальные пни. Вообще-то сказать честно? Я вас использовала, чтобы в Алешке ревность вызвать. Но он же Божий человек.

— Налаживай жизнь с Геной.

— Как налаживать? Я же искусственная кукла.

— Соедини меня с Викой.

— Вот чем загружаешь. А не спросил, можно ли. Она, чать, в зоне.

— Вы сообщаетесь, значит, можно.

Юля достала сотовый и мелконько, крашеным ноготком, в него поклевала.

— Это я, — сказала она, — не спишь? Да какая свадьба, постная комедия. Жених хрюкает в салате. Слушай, тут ты нужна. Передаю трубку.

— Вика, — торопливо и напористо сказал я, — соедини меня с Гусеничем. У него я был. После вас. Меня к нему завезли. Надо договорить. Соедини. — В телефоне молчали, и я спросил Юлю: — Тебе Вика отвечала? Что ж она молчит? — Вдруг в трубке раздался четкий мужской голос: — Слушаю вас. Чему обязан?

— Если поздно, извините. Могу ли я говорить открытым текстом?

— Да. Такой роскошью в своих телефонах я располагаю.

— Мне надо этих ученых вернуть России.

— Задачка. — Он помолчал, потом даже усмехнулся. — Узнаю́ русских — сам погибай, товарища выручай. — Еще помолчал, еще хмыкнул: — Что ж, Россия богата умами. Купим новых.

— Эти не продажны. Ваше упование на деньги тупиково. Это тактика. Стратегически победит душа.

— Не надо метафизики. Я подумаю. На прощание вопрос. Нам придется говорить: ты победил, Галилеянин?

— Конечно. Христос всегда Тот же. И был, и есть, и будет. Он — Камень, на Котором стоит мироздание. Вечен и бессмертен. Его ли колебать? Терпит, терпит, да и вразумит. Но это ж все известно… Вы спали, наверное, уже?

— Это вы спите, а мы не спим.

— Я могу и дальше продолжить: «Вы устаете, а мы не устаем, вы мало едите, мы вообще можем не есть. Но терпения, но смирения нет у нас».

— Смешно состязаться в начитанности, — перебил он. — Но одно: есть свобода воли, и есть бессмертие души. Так? Но если я со своей свободой не хочу бессмертия души? Свобода выбора дана мне Богом, и Он же меня ее лишает, это нелогично.

— Надо же и отвечать за свои дела на земле. И нам ли решать за Бога?

— Давненько не слышал нравоучений, — сказал он. — Я-то привык, что передо мной отчитываются.

— Одно, последнее, не от себя, от святых: все страдания человека оттого, что он хочет жить без страданий.

— Надо же! — В телефоне щелкнуло. Я думал, конец связи — нет, тут же зазвучал веселый голос Вики:

— Поговорили?

— Викочка, — растерянно сказал я, — ради чего звонил, то и не сказал ему. Мне же денег надо было попросить.

— Это не проблема, — утешила она. — Деньги его не чешут. Сколько? Миллион?

— Думаю, да.

— Ну и ладушки.

— Ладушки, ладушки жили у Бен-ладушки.

— Ну, вы опять нормально, — восхитилась Вика. — Гусенич уржется.

— Процитируешь ему?

— А то как же! Надо его вздрючивать, а то он как-то последнее время чего-то не того. «Сядь, — говорит, — на мобильник на паспорт сниму». Отходняк мне готовит. Да я не сдвинусь, пусть не надеется. Хоть я и кукла бесчувственная, а без зимнего леса не проживу. — Она помолчала, видимо ждала, что я что-то скажу. Что я мог сказать? Вика попрощалась и попросила: — Юльке телефон отдайте.