Саранча - Сергей Буданцев

Мать его, черноглазая Настя, дрожавшая за спиной Анны Власьевны, всплеснула руками и бросилась между ребенком и солдатами. Она стояла посредине комнаты, как бы распластанная на невидимом кресте.

— Брешет! — проговорил один из братьев Божко и оттолкнул бабу.

Паровозик, гремя, бежал по кругу. Льноволосый Гришка зашелся беззвучным хохотом.

— Ай, паразиты, до чего додумались! Ну, малый, покажи.

Мальчик, важничая, крутил ключик. Взрослые не дыша смотрели в центр круга, где совершал свои магические действия крохотный человечек. Янек присел на корточки. И чудесный паровозик поволок состав.

— Крути, Гаврила! — крикнул Гришка Грехов. — А ну, дай мне!..

Он сел на пол. Валька великодушно уступил игрушку:

— На!

Потом он вытащил из груды сокровищ любимую обезьянку с секретом: дернешь за хвостик — плюшевые конечности судорожно вскидываются вверх.

— Ногается! — сообщил Валька и передал обезьянку старшему Божко.

Через четверть часа все пятеро солдат Стальной анархической роты сидели на полу, расстегнув полушубки, дружно гоготали, и могучий пот струился по пьяным, красным лицам. Гришка облюбовал музыкальный ящик, тренькавший «Во саду ли, в огороде». Вахета изумлялся закрывающимся глазам большеголовой рыластой куклы, едва удерживаясь от желания поцеловать ее румяный круглый подбородок. Братья складывали по картинкам кубики. А Янек, тщательно разрядив наган, щелкал курком перед самым носом визжавшего от восторга Вальки. В комнате круто пахло лошадью. Веселая вышивка из солнца, оконных рам и тополевых сучьев волочилась по полу, играя на брошенном вооружении, карабкалась по спинам, зажигая кончики нечесаных волос. Женщины удивленно совещались в коридоре. Вдова, хныча, шамкала:

— Все, все унесут. Так — стащат, позабавятся, поломают и бросят. Что Валина рева будет!

Невестка ее предлагала спрятать что поценнее. И женщины поспешно снимали дешевые сувениры, серьги, колечки.

Но шли минуты. И тени длиннели на улице. И воздух густел. И напряжение сменялось усталостью и равнодушием. А из столовой доносились ражий хохот Вахеты и вскрики Вальки. И гремела железная дорога, и тренькал музыкальный ящик.

— Может, начальство ихнее позвать? — спрашивала Танечка. — Не смеют они! Можно пожаловаться.

Настя безнадежно отмахивалась.

— Кому? Хоть бы бабка вернулась. Боже, что с ней в самом деле?

Жилица прошла к себе в комнату, посмотрела в окно, вернулась, встала в дверях.

— А в городе все стреляют, грабят. А мы уцелели. Эти нас не ограбят.

И она начала угловато и непоследовательно рассказывать о своем муже, о котором никогда не говорила. Но слушавшие не нашли странной ее откровенность.

— Он из простых, — говорила она, — из крестьян, но с детства на Обуховском заводе. — Она осеклась. — Такой же точно ребенок… В семнадцатом году мы в Питере жили. И он уже в городскую думу гласным прошел, и стали мы существовать материально лучше. Но работа была страшная: заседания, митинги, мобилизации. А он все-таки урывал время и бросался на какие-то детские развлечения. Сначала марки собирал, потом фотографией занялся, потом монтекристо купил. Брат мой над ним издевался: «Какой же ты, Федя, политик, ты — гимназист!»

И жилица тихо всхлипнула, прижав платок к глазам. И женщины поверили в то, что все обойдется. Вдова сказала невестке:

— Поди чаю им предложи, Настя. Может, помилуют.

Бабка Вера вернулась, — молока не достала, еле жива выбралась. Соседний дом разгромили, по ее словам, дотла.

— Я уж и вас не чаяла целыми найти. Насильничают беспощадно.

Ей шепотом рассказали о том, что в доме сидят укрощенные бандиты, что они собираются чай пить и что пытались ворваться другие налетчики, но их не пустили.

В дверях кухни появился огромный черноусый Вахета. В одной руке у него висела давешняя курица, а на другой, свалясь головкой на его непомерную грудь, спал утомленный волнениями Валька. Анархист смущенно шевелил усами.

— Вот, бабы, — сказал он женщинам, окружившим капризничавший самовар, — ощипите квочку, вечерять будем, а я сейчас а штаб за самогоном и салом пошлю. Кто же у мальца мама? Надо отдохнуть положить.

И он бережно передал Насте ребенка, урча что-то насмешливое и невразумительное.

Так же смущенно, не глядя в лица, ни на разбросанные на полу игрушки, Янек приглашал женщин, по поручению старших, выпить самогоночки и закусить.

Они ушли поздно вечером.

— Ежели обижать будут, прямо в штаб бегите, — сказал Вахета, — Игната Елисеича спросите, меня то есть.

— Благодарим за забавы, — сказал беззастенчивый костромич Гришка Грехов, — расслюнявились наши стальные анархисты.

И они удалились в тревожную, раздираемую выстрелами и криками тьму измученного города…

Март 1928. Детское село

Половодье

Виктор Стрельцов, юноша лет девятнадцати, ехал за счастьем в Москву. Счастье последовательно складывалось из маленьких удач: в Ртищеве достал билет, попал в довольно просторный вагон, — маленькие удачи предсказывали победы в столице: прежде всего на экзаменах и при приеме в университет.

Среднего роста, полный, бледный, с тяжелыми глазами и легкими, неверно-отрывистыми движениями, он как будто прикидывался хрупким, зябко поводил плечами. Бедно одет, — а словно кичился гимнастеркой и обмотками. Производил на первый взгляд впечатление неприятное, чувствовал сам это и, как сам определял, «представлялся». Представляться значило; сесть в вагон и ни с кем не заговорить, отстраняться от соседей, надуваться, — а на языке — кипят расспросы, желание похвастать, в горле — спазмы любви и любопытства ко всем людям.

В насыщенности проявлялась внутренняя радость. Тешило все. Юноша прохаживался по вагону, смотрел до тоски в глазах сквозь рябые от дождя стекла на бескрайные поля, до того однообразные, что казались прилипшими к окну, и поезд волочил их за собой. Зыбнулось. Но самая неуютность поездки мнилась испытанием богатырских сил и куда каким легким. Можно было нарочно осложнять и отягощать дорогу обетом молчания.

В Тамбове в вагон подсел некто Яша Шафир, рыжеватый молодой человек, по виду года на два старше Стрельцова. Он небрежно бросил крохотный новенький чемодан на полку, сел, оправив поношенные и выутюженные брюки, подтянул клетчатые носки. Живые зеленые глазки играли на его лице со странно приплюснутым носом. Нос этот, небольшой, плотный, неподвижный, как будто был запущен кем-то на другое лицо и случайно, с размаху влип между этих зыблющихся энергичных щек в рыжей поросли, над веселыми губами. Он сразу заговорил важно, насмешливо, обильно и неглупо, разговор почитал, видно, делом существенным. Соседи узнали, что он из Ростова-на-Дону, театральный рецензент, в Москве прожил все лето, в Тамбов его вызывала тетка, что у него есть письма к редакторам московских газет и журналов, что он устроился служить по литературной части в издательстве и поступает в университет. Виктор не выдержал блеска этого непринужденного самохвальства, и через два-три перегона молодые пассажиры стали друзьями.

В Козлов прибыли в десять часов вечера. Осенняя ночь клубилась над городом. Гудел залитый белым светом перрон, пассажиры с чайниками прыгали еще на ходу. Стрельцов припал к окну.

— Вон брат мечется, — сказал он и постучал в стекло.

В вагон вкатился плотный мужчина на коротких ножках, очень похожий на Виктора, но каким-то унизительным сходством карикатуры. Он задел Шафира широкой полой клетчатого пальто. У воротника вельветовой блузы плясал большой белый батистовый галстук. Братья поздоровались сухо, за руку.

— Оч-чень хорошо! — произнес старший чванно. — Здесь мама. Надеюсь, ты одумался?

— Не одумался, а хотел проститься. И не с тобой, а с матерью и сестрой. Где Маня?

Они вышли. Шафир сразу понял, — происходила серьезная родственная размолвка, и не мог укротить любопытство. Пробежал в тамбур, наблюдал в полуспущенное окно. Мать Стрельцова, тихая, сгорбленная старушка, в пуховом платке и плюшевом вытертом пальто, скорбно сжимала запавший беззубый рот, испуганно моргала на сыновей. Старший показался Шафиру под хмельком. Он прерывал назидательные речи мычанием.

— Ты делаешь глупости, Виктор. (Хмыкнул.) Я устроил тебе место, жалованья семьдесят рублей. Потруби еще год. (Хмыкнул.) Накопишь…

— Много накопишь в семье!.. Тут дыра, там ползет, — и деньги уходят и время.

Мать кивала головой, порывалась прервать. Старший погрозил пальцем.

— Имей в виду, что я не могу помогать тебе в Москве!

— А раньше ты помогал? Помоги хоть Мане содержать мать эту зиму! Через год встану на ноги, тебе не поклонюсь, в Москву ее перевезу.

— Ты у нас ухо от лоханки!

Два удара звонка, как звуковые клинки, рассекли нудный спор. Старший Стрельцов бессмысленно усмехнулся, обнажив десны, и крутым поворотом пошел к двери первого класса. Фонари вспыхнули ожесточеннее и мертвее. Гулко шаркая, трусили из буфета пассажиры мягкого вагона, жуя на ходу. Мать вскинула руки на плечи сына. Тот наклонился и замер в неудобной позе. Поезд скользнул. «Витя, что же ты!» — крикнула мать. Сын догонял ступеньки, она поспешала за ним, а он вскочил на ходу под ее ужаснувшимся взглядом. Шафир заметил, что спутник слегка прихрамывает, и почувствовал себя соучастником в жизни Стрельцова.