Саранча - Сергей Буданцев

Автомобиль сразу взлетел на четвертую скорость. Груздев повернул голову, мимо Олениной пронеслось:

— В совет, что ли?

На это Гудзинский крикнул, догоняя сирену, ревущую впереди всех их криков:

— Нет, теперь в управление!

Мокрые перья ветра снова хлестали по лицам. Оленина ничего не спрашивала, но Гудзинский ощущал около ноги тесное скольжение меха и шелка, прогретого нежной мягкостью. Он наклонился к ее шляпе и сказал:

— Это знаменитый Янсен, бандит. Слыхали? Мы бы его взяли сейчас, вдвоем с Груздевым. Но я успел заметить, как он выхватил из-под пальто ручную гранату и держал ее сзади. Двинься — и крышка. А кроме нас были еще вы.

Даже в шуме езды Оленина услыхала, как смягчился взволнованный его голос.

— Вот видите, — продолжал он, — какое тяжелое решение вы приняли, дав согласие быть моей женой. Лучшего доказательства не придумаешь.

Она подумала, как чудесно начиналось это утро и как надломилось оно только что миновавшей опасностью. Но возражать ему у ней не было сил.

— Нет, нет! Я не раскаиваюсь.

Он крепко сжал ее руку.

Быстро, словно утренние прохожие, шли дома. Дома шли с шипеньем шин по лужам, с грохотом металла, с бесконечным ревом сигналов, сокращавшим время.

Колеса зашуршали по асфальту на Червонной. Повернули направо, в переулок, к мрачному зданию Управления уголовного розыска. Груздев ловко подвел машину к воротам и спросил, улыбаясь:

— А Евгению Павловну куда прикажете? У них, поди, коленочки дрожат, — не дойдут. А этого супчика мы достанем!

Оборин пропускал мимо себя редкий частокол голого еще зимнего бульвара. Оборин шел по бульвару. Оборин оглядывался и примечал. Еще со вчерашнего вечера это острое засматривание стало на сутки второй натурой. Колючее бодрствование ночной работы не покидало его и теперь. Оглянувшись влево, Оборин, сказал себе: «Это машина товарища Гудзинского. Почему она стала? Не сломалась ли?». Он уже направлялся помочь. И заметил человека у стены. За деревьями, перед любопытным и испытующим взором Оборина, мелькали люди, спешившие по своим делам. Он сравнил эти лица с лицом стоявшего у стены. «Кто этот черный у стены? Почему он стоит?» — медленными в бессонном мозгу вопросами вопрошал себя Оборин и сравнил спокойствие спешащих и бегущих прохожих с неподвижным смятением в автомобиле. В мгновенной тишине он услыхал бушевание мотора. После бессонных ночей холодный мартовский воздух пахнет застарелой псиной. Люди, не спавшие ночь, обладают звериным чутьем. Оборин, обсудив положение, медленно переступал с ноги на ногу, не удаляясь.

Автомобиль, металлически кашлянув рычагами, тронулся. Бледное, странно знакомое лицо повертывалось явно заметными подергиваниями за двинувшимся кузовом. Но это согласование с движением машины скоро оборвалось. Человек быстро пошел в противоположную сторону. Оборин принялся резко отмечать: «Черное пальто. Короткое. Клеш. Серая шляпа. Желтые ботинки. Шатен. Бледен». Нарочито неспешно, как в медленно пропускаемом фильме, Оборин разбивал видимое на ряд отчетливых кадров, запоминал движения незнакомца. Лицо у стены было решительно знакомо Оборину. «Чем? чем? где я?..» Вопросы в уме возникали рваные, и ответов не получалось вовсе. Зато повадки незнакомца не внушают никаких кривотолкований. Направляясь к извозчику, он озирается:

— Кранорядский переулок!

— Соседи, — подумал Оборин с удовольствием и, уже ни о чем не думая больше, не колеблясь, сел на извозчика тоже, — на всякий случай.

Оборин сегодня не будет спать. Оборин весь насквозь провеян бодростью, сыростью, сероватым розливом утра. Оборин напоминает сам себе хорошо вычищенную и промасленную машину.

В кабинете Гудзинский сел за стол и немедленно вызвал своего заместителя Кралина.

— Янсен здесь.

И рассказал про встречу.

В глухой, как бы пыльной, тишине угрюмый голос Гудзинского тек медленно и неспокойно.

— Я выпустил его и вот сейчас думаю, мог ли поступить иначе, — нет, не мог. Он знает меня, я знаю его, наш розыск ликвидировал почти всю его шайку, он у нас уничтожил человек десять лучших агентов. Мы смотрели друг другу в глаза и пообещали встретиться. Никто не может быть спокоен, пока Янсен на свободе. Это преступник государственного масштаба. Прими все меры, Степан.

Кралин помедлил уходить. Гудзинский недовольно посмотрел на него.

— Ну, что?

— А как же с твоим переводом в Овиу[8]?

— Какое тут Овиу!

Кралин вышел. И, только оставшись один в огромной комнате с древними стенами, с окнами, похожими на бреши в крепостной стене, в добротном старинном кресле, Гудзинский почувствовал, что все всесильное течение жизни вдруг осеклось. И он, потеряв свет в глазах, едва перевел остановившееся дыхание. Вот он, еще молодой, с телом, силы которого он, как скряга, сохранил во всех испытаниях тюрьмы и ссылки, он, честно и без колебаний перенесший фронт, он, который только теперь решился согреть сохшую и зябшую, на ветрах, жизнь любовью, он едва не обвалился в кровавую пропасть, во мрак, в небытие. Не дышать и не ощущать пальцев!.. Он весь передернулся, расстегнул на груди куртку, вздохнул и мгновенно превратился в самого себя, обычного. Тогда он поднял трубку телефона, которая в ответ затрещала у него в руке звонком. Оказалось, что говорит уполномоченный Петросов, который только что получил донесение от Оборина. Оборин проследил человека, известного товарищу Гудзинскому, но, к сожалению, не до конца, и он может передать только некоторые нити наблюдения.

Начальник Овиу рыхло распалялся. Нельзя было понять, рад ли он или сердится.

— Дак как же так, Станислав Станиславович? Ведь ваш переход уже оформлен. Вы меня режете.

Он хрипел, кашлял, ломал папиросы в желтых от никотина, толстых пальцах и топотал ногами под столом, около корзины для мусора.

— Неужели вам не осатанело в вашем розыске? Вы там как пауки в банке. Инженер, партийный — цены нет такому человеку! У нас критическое положение, и ваш революционный долг подчиниться решению партии. Так нельзя, товарищ.

У Гудзинского от шумного разговора и от скуки этих легко и обильно извергаемых фраз заныл левый висок. Он ничего не сказал, огляделся. В этом уютном закоулке безвкусного купеческого особняка было как-то по-канареечному легкомысленно все, — поблескивало, позвякивало, даже аквариум зеленел у итальянского окна, и две оранжевых рыбки неестественно резвились. В простенке, как помидор, кисла олеография с Клеверовского заката, и лицо его собеседника было того же веселого оттенка розовых облаков. Гудзинский почувствовал себя слишком темным и чрезмерно угловатым для этих репсовых креслиц…

— Нет, — сказал он, вставая, — если я и перейду к вам, то не по собственному желанию, а под угрозой дисциплинарного взыскания. Партия, конечно, может послать меня куда угодно…

Начальник Овиу резво вскочил со стула, обежал стол и, взяв Гудзинского под руку, подвел к окну.

Там, за окном, в безлюдном саду, похожем на вышивку черными крестиками по сине-зеленому полю, снег побурел и одряб. Желтое солнце пробивалось сквозь сеть черных ветвей, оголив их от снега и инея…

Начальник Овиу дружески зорко, снизу вверх, всмотрелся в худой лик Гудзинского с до блеска обтянутыми скулами и с дрожащими зрачками.

— Ой, поразмысли, Гудзинский, над тем, что делаешь! Что-то я по голосу слышу, как ты устал. И все в узел себя хочешь завязать.

Гудзинский вышел из Овиу расстроенный. Улица была полна света. Необычайно снежная зима, с которой в городе никто не боролся, сдавалась на милость неумолимого марта. Кучи снега, ухабы, тротуарная наледь, опушенные снегом карнизы — все это сияло, текло. Стайки воробьев возились около лошадиного помета перед подъездом учреждения. Гудзинский с тяжестью ощутил слишком пушистый воротник шубы. Он медленно зашагал, проваливаясь в рыхлый снег, ничего не замечая, раздумавшись. Два-три встречных обывателя с недовольным изумлением смотрели на этого слишком высокого, истощенного человека, не сторонившегося, начальственно и рассеянно задевая распахнутой полой. Этот человек слишком открыто предавался думам. А думал Гудзинский о том, что недавний его собеседник прав и что не признать его правоту невозможно.

— Оленина!

— Женечка!

— Поздравляем!

— Поздравляем!

Нисходящая гамма приветствий окончилась низкими нотами режиссера Великовского. Поздравления, минуя тряпичную листву кулис, покатились эхом по ярусам пустого зрительного зала и оттуда возвращались холодные, пыльные и темные: грохотом где-то передвигаемых стульев.

— Спасибо, спасибо! Но меня не с чем поздравлять, господа. Мы так и не доехали до Загса.

И она в нескольких словах, горделиво трепеща, рассказала о происшествии на бульваре. Двусмысленно вытянувшиеся было лица товарищей засияли истинным любопытством.