Избранный выжить - Ежи Эйнхорн

Одного парня из нашей группы зовут Моше Шидло, он на несколько лет старше меня. Моше коренаст, темноволос, от него исходит ощущение силы и уверенности. В лагере он слыл за отчаянного, но надежного и порядочного парня. Многие испуганы, когда вдруг выясняется, что у Моше есть пистолет. Он коротко объясняет, что в Хасаг-Пельцери есть ячейка БЕО, и такие же ячейки сохранились в двух других лагерях Хасаг. Больше из него не удается вытянуть ни слова, мы еще не очень уверены, что все обойдется. Когда мы привыкаем к мысли, что один из нас вооружен, я вдруг понимаю, что пистолет дает ощущение безопасности – но как он ухитрился спрятать его в лагере?

Еще нет и девяти утра, когда мы, полные страха и надежды, отправляемся в наше рискованное путешествие. Почти все в нашей группе в сравнительно приличном состоянии, совсем ослабленных и умирающих нет. Некоторые умудрились раздобыть себе в Колонии теплую одежду. Я не подумал об этом, а может быть, теперь уже и не знаю, сработала подсознательная реакция: не хотелось одевать на себя то, в чем ходили немцы. Чтобы не замерзнуть, я натянул на себя всю лагерную одежду в несколько слоев, две пары штопаных бессчетное количество раз носков, а в башмаки на тонкой подошве заложил несколько слоев бумаги.

Бледное и холодное январское солнце уже появилось над горизонтом. Мы уходим из лагеря – никто нас не останавливает.

Мне кажется, что погода превосходная, что на улице тепло – но этого не может быть. В юго-восточной Польше типичный континентальный климат, в середине января стоят суровые морозы. Но я не чувствую ни холода, ни усталости, ни голода, хотя утром съел только кусок черствого хлеба, запив его ледяной водой.

Еще робкая, но с каждым шагом все крепнущая надежда растет во мне, я начинаю окончательно осознавать смысл происшедшего – может быть, мы и в самом деле спасены! Все не так, как я себе воображал, поэтому мне чего-то не хватает для полного ощущения осуществленной мечты… но то, во что я не решался верить, похоже, воплотилось в реальность. Или это только очередная иллюзия?

Мы даже представить не можем, что и кого мы встретим в Ченстохове… и как выглядит теперь город?

Немцев нигде не видно. Они исчезли, не успев нас уничтожить. По какой-то причине, которую мы пока не можем понять. А это значит, я буду жить, может быть, еще много лет. Я смогу ходить в обычную школу, может быть, даже успею состариться – жизнь будет продолжаться.

Уже то, что я могу идти, куда хочу, по зимнему полю или по заснеженной улице – это уже очень много; свобода передвижений составляет, может быть, самое главное в ощущении личной свободы. Я ускоряю шаг и присоединяюсь к небольшой идущей впереди группке с Моше Шидло и его револьвером во главе.

Мы проходим через жилой район в пригороде Ченстоховы. Никого, кроме нас, на освещенных солнцем абсолютно пустых улицах нет. Ни единого человека. Мы одни. Магазины закрыты, хотя сегодня обычный рабочий день. Все, должно быть, заперлись в своих домах и боятся выйти на улицу. Но мы не боимся – чего нам теперь бояться?

Кто-то уже дошел до цели – он прощается с остальными. Мне грустно – неужели мы и в самом деле должны расстаться? Я не говорю этого вслух, это прозвучало бы нелепо и бессмысленно, но мне кажется, что-то не так. Неужели они такие черствые люди, те, кто просто так, коротко попрощавшись, уходит от нас? Мы вместе пережили такие страшные времена, неужели мы не могли бы вместе начать строить новую жизнь?

Я провел шесть лет своей юности фактически в тюрьме, осужденный на смерть, но вместе со мной были мои товарищи по несчастью, у нас появилось и окрепло чувство причастности к общей судьбе, мы были нужны друг другу – и теперь меня мучает неожиданная тоска по утраченному чувству ложной безопасности, возникающему в сообществе преследуемых людей. Но я молчу. Я даже не хочу, чтобы кто-либо прочитал мои мысли.

Мы, нас теперь меньше двадцати, постепенно приближаемся к центру города. На улице появляются отдельные люди, они с удивлением смотрят на странную процессию. Они, конечно, видят, как мы бледны и истощены, какие лохмотья на нас надеты – и только теперь я отрываю мой бело-коричневый лагерный номер и прячу его в карман.

Мимо нас проходят люди в гражданской одежде с бело-красными нарукавными повязками – национальные цвета Польши. Они патрулируют по двое – это новая милиция. Все четыре милиционера, которых я видел, одеты в кожаные куртки, у них, похоже, есть оружие. И все равно, как-то беспокойно, что на улице совершенно нет солдат, или хотя бы полицейских в форме.

Дом по Аллее Свободы 3/5 ничуть не изменился, он выглядит так же, как тогда, когда нас выселили отсюда в Большое гетто – кажется, что с тех пор прошли десятилетия. Мы звоним в дверь консьержа на нижнем этаже, открывает его жена. Мы узнали ее, хотя она заметно постарела. Она поражена ужасом, когда видит нас, быстро крестится: «Jesus Maria, Jesus Maria, Boz e kochany, ja nic nie wiem» («Боже праведный, я ничего не знаю»), – повторяет она, хотя мы ни о чем ее не спрашиваем. Совершенно ясно, что она почему-то боится с нами разговаривать, как будто бы это не мы, а наши призраки – да, собственно говоря, это так оно и есть. Наконец она отвечает на вопрос Сары – нет, никто в нашей квартире не живет, и захлопывает дверь. Из-за двери слышны возбужденные голоса.

Мы поднимаемся по черной лестнице. Квартира заперта, никто не открывает, когда мы вначале осторожно, а потом все настойчивее стучим в дверь. Тогда мы звоним в дверь нашей соседке – на ее двери та же табличка, что и до войны. Открывает пани Горска, смотрит удивленно на наши лохмотья и, в отличие от жены портье, отвечает на наши вопросы, хотя и не просит зайти.

Да, это правда, говорит пани Горска, в вашей квартире никто не живет, там был ресторан для немцев. Там всегда было довольно шумно, веселье продолжалось до поздней ночи.

Мы спускаемся во двор, входим с парадного входа и звоним в дверь – все равно никто не открывает. Но мы должны попасть внутрь – куда нам еще идти? Это наша квартира, и в ней никто не живет. И тут пригодился мой опыт открывания запертых дверей, приобретенный, когда я работал по