Теплоход "Иосиф Бродский" - Александр Проханов

Это была воплощенная в танце библейская «Песнь песней». Избранница славила своего жениха, приносила ему самое дорогое — свое целомудрие, предвкушая несказанное счастье, чудо их скорой встречи, их лобзания и ласки, в которых не было запретов, а лишь слепое обожание любящих тел.

Танцовщица обняла ногами сияющий шест. Казалось, что он вырастает из ее пронзенного лона, старается дотянуться до звезд. В этом чудились отголоски фаллических культов. Она отвернулась от зрителей, выгнула гибкую спину, и, казалось, что стальная ось проходит сквозь нее к небу, ее пронзил невидимый стальной великан. Обняла сияющую мачту, стала лобзать, нежить тонкими пальцами, касалась прелестной грудью. Железный ствол трепетал от страсти, уносил в небеса ее женственность, ее нежность и жар. Она отцвела назад руки, выгнулась гибким колесом, коснулась пальцами палубы. Все увидели, как расцветает ее восхитительный прелестный цветок, подобный нильскому лотосу.

Все это было так страстно и сильно, что Малютка, наказанный до этого Луизой Кипчак, не выдержал и закричал: «Браво!» Восторженно устремился к красавице, едва не упав через поручни. Луиза Кипчак не выдержала унижения. Истошно, с верхней палубы, крикнула:

— Убей суку!.. Она не должна жить!..

Есаул видел, как на ее крик обернулся Словозайцев. Вытянул руку, которая сжимала приборчик. Мигнул золотой глазок. Из приборчика, как из ручного фонарика, скользнул тончайший луч. Вонзился в делающую «мостик» красавицу. Она слабо вскрикнула, гибко разогнулась, прилипла к мачте, словно фольга которую притянул магнит. Обнимала стальную штангу, стремясь вперед, по курсу корабля, выставив грудь навстречу ветру. Вокруг нее двигались темные массы воды, на которых играл прожектор. Она была, как статуя на носу корабля, что украшали когда-то фрегаты и каравеллы.

На приборчике кутюрье мигнул рубиновый огонек. Пульсирующей струйкой потянулись красные корпускулы. Укрупнялись в череду рубиновых бусинок. Превращались в рой мотыльков, в красно-золотистых «червонцев» из семейства луговых «голубянок». Бабочки трепещущей бахромой летели к топ-модели, касались ее, погружались в недвижное тело. В разных местах этого парализованного пронзенного тела начинали сыпаться искры. Все обильней и ярче. Словно на бедрах, в груди, в животе загорались бенгальские огни. Искры сыпались, освещали воду, лучисто отражались. Статуя на носу корабля горела, словно огромный бенгальский огонь. С берега, из ночных деревень, казалось, что на корабле зажглась новогодняя елка, над ее вершиной плывет, рассыпает искрящийся свет пылающая звезда.

Все смотрели, как сгорает красавица. Она осыпалась, превращалась в белесый пепел. Уходила в небо, перемещаясь с прохладных русских вод к теплым венецианским каналам, к древесным кущам кладбища «Сан-Микеле». Там, в свадебном чертоге, ждал ее ненаглядный жених. Он поджидал ее в великолепных покоях, у входа в которые невесту встретил друг жениха. Эзра Паунд церемонно раскланялся, указал девушке на готическую дверь. Она вошла, и они встретились, чтобы больше не разлучаться, — певец поднебесной империи и его божественная муза.

Гости, очарованные красотой сгоревшей девы, опечаленные ее исчезновением, расходились. Ветер уносил с палубы светлый прах.

Глава двадцать четвертая

Завершались четвертые сутки плавания. Наступала четвертая ночь, когда вновь торжествовал порок, и искусство разврата находило своих творцов и подвижников, коих на корабле было множество. Словозайцев, кинув одну из своих красавиц на алтарь всесожжения, остальных щедро раздаривал именитым гостям. Их выводили, обернутых в целлофан, и девушки напоминали букеты, которые в цветочных магазинах продают бойкие азербайджанцы. И хоть все красавицы были на одно лицо, но изысканный маэстро дал каждой в руки неповторимый цветок. Мужчины окружали манекенщиц, обернутых в прозрачные сверкающие оболочки, и каждый выбирал свой цветок, — алую розу, или белоснежную лилию, или золотой тюльпан, или фиолетовую орхидею. Женщина вручала цветок своему господину, и тот уводил избранницу в каюту.

Есаул, пораженный множеством открытий, возбужденный ужасными догадками, продолжал исследования. Как разведчик, привыкший сначала извлекать информацию, а потом подвергать ее анализу и обобщению, он испытывал нехватку эмпирических данных. Прозрениям, эвристическим откровениям всегда предшествовало скрупулезное накопление знаний. Слишком велик был риск ошибиться. Поэтому он решил в эту ночь не спать, а продолжить сбор информации.

Он отправился в каюту к Шмульрихтеру, где были установлены мониторы и стекались увлекательные сюжеты, снятые скрытыми камерами. Оператор Шмульрихтер только что сбросил жилетку, удобно расположился в крутящемся кресле перед пультом с тумблерами, пил водку, разбавленную ананасовым соком. Перебрасывал тумблеры, наблюдая, как в каюты входят целлофановые женщины, и галантные мужчины осторожно освобождают их от оберток. Оператор был неприятно удивлен, увидев у себя Есаула:

— Извините, сюда нельзя. Идет съемка, — пытался он воспротивиться вторжению.

— Съемка скрытой камерой запрещена законом, — спокойно возразил Есаул. — Несанкционированное вторжение в частную жизнь влечет уголовную ответственность.

— Вы не имеете права претендовать на эти кадры. Это собственность Луизы Кипчак, — парировал Шмульрихтер.

— Если это будет доказано, то вы и она пойдете под суд за распространение порнографии.

— Что вы себе позволяете! Вы уже далеко не тот, кем были вчера! Ваше время кончилось! — надменно произнес оператор.

Теряя терпение, глядя в упор на длинноносого, похожего на галку, заносчивого человека, ледяным тоном Есаул произнес:

— Послушай ты, хер собачий. Забыл, кто вытащил тебя из-под следствия, когда ты, сука, на деньги ЦРУ, по заданию радиостанции «Свобода» работал в Чечне с террористами, обливая грязью федеральные войска? Забыл, как тебя отпиздили наши «особисты» и передали полевому командиру Исрапилову? Он посадил тебя в зиндан, и бородатые «чехи» сделали тебя классным ясопошником». Чего больше хочешь — в тюрьму за содействие террористам или снова в зиндан к чеченцам?

Шмульрихтер сник, соскочил с кресла, уступая место Есаулу:

— Да я ничего… Смотрите, пожалуйста… Умеете пользоваться тумблерами?.. Может, вам водочки с джу-сом принести из буфета?

— Пошел вон! — цыкнул на него Есаул, и Шмульрихтер бесшумно исчез.

Есаул расположился в кресле, просматривая панель, — каждый тумблер был помечен номером каюты, откуда поступало изображение. Есаул перебросил первый тумблер и оказался в каюте Куприянова. Особая оптика и цветное изображение обеспечивали иллюзию присутствия, так что Есаул отшатнулся, оказавшись почти соучастником действа, от которого становилось не по себе.

На постели, животом вниз, лежала девушка, абсолютно нагая, но в строгих очках, делавших ее, похо-жей на классную даму. В руках у нее был свежцй но-, мер «Новой газеты», где печатался комплиментарный очерк о Куприянове. Девушка читала очерк вслух, с выражением. Сам же натуральный Куприянов, голый, робея, подступал к девушке сзади, перекидывал через нее крупную волосатую ногу, пытаясь ее незаметно оседлать. Девушка изумленно прерывала чтение и оглядывалась. Это раздражало Куприянова, он сердился, делал девушке нарекание, снова заставлял читать. Сам же подкрадывался сзади, заносил ногу, стараясь сесть ей на спину. Девушка вновь оглядывалась, прерывая чтение. Так повторялось несколько раз. После чего раздосадованный неудачами Куприянов зарыдал и скрылся в ванной. Сцена была душераздирающей. Не оставила Есаула равнодушным. Не злой по природе человек, он испытал к сопернику сострадание.

Перебросив тумблер, Есаул оказался в каюте посла Киршбоу. Зрелище было завораживающим. Барышня разметалась на открытой постели, притворялась спящей, словно «Венера» Джорджоне. Посол, в одних носках, открыл чемоданчик, наполненный живыми французскими улитками. Брал моллюсков и пересаживал на тело красавицы. Улитки расползались по нежному телу, словно по листьям огородных растений. Медленно двигались по животу, груди, шее, переползали на бедра и лобок. Посол, как опытный гурман, отрезал дольки лимона, прицеливался, выдавливал несколько капель на ползущую улитку. Та замирала, обожженная кислотой, прятала в раковину влажный язычок и чуткие рожки. Посол тут же снимал ее с тела девушки, ломал хрупкий панцирь и выпивал моллюска. Жмурился от наслаждения — таков был вкус сочной мякоти, пропитанной лимонным соком, согретой нежной теплотой девичьего тела. Есаул пожелал послу приятного аппетита и перебросил тумблер.

В каюте губернатора Русака шла не столь безобидная забава. Русак, голый, мускулистый, оскалившись и растопырив усы, держал на поводке рычащего пса, который обнажил блестящие клыки, брызгал слюной, набрасывался на девушку, а та истошно визжала, закрывая заплаканное лицо руками. Затем девушка без чувств упала на живот, и тогда Русак оттащил пса, посадил на цепь, а сам кинулся на девушку и начал ее кусать. Хрипел по-звериному, вонзал зубы в бездыханное тело, изображая свирепого кобеля. Псина из зависти к хозяину билась на цепи, ненавидяще гавкала, брызгала слюной. Русак, насытившись истязанием, отваливался к стене. Наблюдал, как девушка медленно приходит в чувство. Едва она открыла глаза, как Русак вновь спустил кобеля с цепи, и садистское развлечение продолжалось. Есаул с отвращением наблюдал за губернатором, который странным образом — мускулистым телом, энергичными конечностями, звериным оскалом и сиплыми звуками — повторял своего цепного друга. Что-то родственное, кровное было в обоих. Эти сходство и родственность отметил про себя Есаул, предполагая позже обдумать странную деталь.