Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Голикова очень интересовали результаты моих исследований и впечатления, которые я вынес от своих бесчисленных встреч с бурятами. И когда бы я к нему ни приходил, он меня неизменно расспрашивал о бурятах, их нравах, обычаях и хозяйственном их строе. Его особенно интересовал вопрос, имеются ли среди бурят бедняки, велико ли их число, чем занимается эта беднейшая часть бурятского населения, как относятся зажиточные буряты к этим неимущим и т. д. И когда я сообщил Голикову, что и в бурятских улусах богатеи нередко жестоко эксплуатируют своих впавших в бедность сородичей, то это его сильно взволновало и огорчило.

Случайно как-то я в разговоре с Голиковым упомянул, что мне во время моих странствований привелось также посетить немало русских деревень, и этого было достаточно, чтобы он меня засыпал: как они живут, много ли среди них грамотных, каков их культурный уровень, какое они ведут хозяйство и т. д. К сожалению, тогдашние мои наблюдения над жизнью забайкальских крестьян были довольно мимолетные: я останавливался в русских деревнях ненадолго, на час-два, или изредка проводил в них ночь. Все же кой-какие интересные сведения о забайкальских крестьянах я мог ему сообщить.

Я ему рассказал, какое сильное впечатление на меня произвели деревни, населенные русскими сектантами, которых в Забайкалье именуют «семейскими». Это были люди, точно принадлежащие к другой расе. Высокие, сильные, настоящие богатыри, светловолосые, с голубыми глазами, они выделялись среди других русских обитателей Забайкалья, представлявших собою часто тип смешанный, результат скрещивания с сибирскими аборигенами.

Хозяйство свое «семейские» тоже вели образцово. Их лошади и рогатый скот поражали своей силой и превосходными качествами. Их поля можно было сразу узнать по прекрасной обработке и тому превосходному урожаю, который они давали. Дома в «семейских» деревнях отличались солидностью своей постройки, своим простором и своеобразной красотой стиля.

– Одно только не нравилось мне в них, – сказал я Голикову, – это их фанатизм и суровая приверженность к старине.

По-видимому, мое последнее замечание сильно задело любопытство Голикова, так как он тотчас же обратился ко мне с просьбой рассказать ему, в каких именно формах у них проявляется фанатизм и в чем я усмотрел их приверженность к старине.

– Многого я вам сообщить не могу, – сказал я Голикову, – но кой-что я о них знаю. Так, например, я слышал, что «семейские» считают всякого постороннего человека, «не своего» – «нечистым», поэтому они никогда не станут есть вместе с «несемейскими». Далее, они не переносят табачного дыма, так как считают, что табак – это «чертово зелье». Они стараются себя изолировать от внешнего мира, и посторонний человек чувствует себя в их селениях, как во враждебном стане. Мне лично привелось пережить несколько крайне неприятных часов в одной «семейской» деревне. И у меня осталось об этом происшествии довольно-таки тяжелое воспоминание.

– Что же с вами случилось? – спросил меня Голиков.

– Если вас эта история интересует, я охотно расскажу вам. Когда я объезжал селенгинских бурят в 1892 году, мне пришлось посетить деревню Урлак. До шергальджинских бурят осталось еще часа два езды по незнакомой и очень тяжелой дороге, и мы решили заночевать в Урлаке. Но это, оказывается, было далеко не так просто, как нам представлялось. В какие ворота мы ни стучались, нам неизменно отвечали, что у них нет места и что вообще они чужих людей в дом не пускают. Так мы часа полтора разъезжали по большому селу, но всюду встречали тот же отказ.

Между тем становилось уже поздно, во многих домах уже потушили огни и легли спать. Что делать? Подумав, я решил разыскать старосту, предъявить ему открытый лист, выданный мне исправником, и потребовать, чтобы он нашел для меня ночлег. Так я и сделал. Открытый лист, в котором предписывалось всем местным властям оказывать мне всемерное содействие, произвел на старосту впечатление, и он, хотя совсем неохотно, впустил нас к себе в дом. Жена его тотчас же поставила самовар, но прислуживая нам, она не скрывала своей неприязни к незванным гостям. Мы, я и Очир, мой проводник и возница, чувствовали себя прескверно среди этих враждебно к нам настроенных людей и легли спать с какой-то неясной тревогой.

– Это «семейские», – сказал мне Очир шепотом, когда мы остались одни. – Они нас считают «нечистыми» и завтра они, наверное, разобьют всю посуду, из которой мы ели и пили.

В 3 часа ночи я проснулся от сильного шума и топота множества людей. Открыв глаза, я заметил, что изба полна мужиков. Они смотрели злыми глазами в нашу сторону и о чем-то очень громко разговаривали.

– Что тут происходит? – спросил я старосту, стоявшего недалеко от нас.

– Мы хотим знать, кто вы такие, – сказал он грубо.

– Но вы же видели мой открытый лист, там ясно сказано, кто я и с какой целью я разъезжаю.

– Кто знает, может, бумажка ваша фальшивая.

– Вы не имеете никакого права и никакого основания так говорить, – сказал я ему спокойно, но строго.

– У нас есть основание, – сказал староста уже более вежливым тоном. – Последние две недели в нашей деревне совершено несколько краж, и в этих кражах подозревают двух человек, разъезжавших в сидейке. Свидетели говорят, что один из них был бурят, а другой светловолосый молодой человек, при котором было ружье. Все эти приметы указывают на вас.

Мы, действительно, разъезжали в сидейке, и при мне было охотничье ружье. Я сразу понял, что «приметы» были придуманы; но как опровергнуть эти «свидетельские показания»? Наше положение было весьма опасное, потому что дикая расправа с ворами у крестьян очень частое явление.

– Я не знаю, где и кого ваши свидетели видели, но я вам заявляю, что вы не имеете никакого права меня тревожить. Я ученый исследователь и требую, чтобы вы оставили меня и моего переводчика в покое. Если у вас здесь живет пристав, то я требую, чтобы вы немедленно его разбудили, и он вам объяснит, что мой «открытый лист» подлинный и что вы нас ошибочно принимаете за других.

Все это я сказал спокойным, но внушительным тоном.

– Пристав вернется в деревню лишь завтра утром, – сказал староста, понизив значительно тон, – а пока мы арестуем вашего бурята, а вас оставляем под надзором двух человек.

И вся толпа, кроме двух крестьян, с шумом удалилась, уведя с собою Очира.

Само собою разумеется, что это происшествие лишило меня сна. В девять часов утра я в сопровождении крестьянина отправился к приставу.

Он меня принял очень приветливо, а когда я ему рассказал о цели моих разъездов и о том, что произошло со мною и Очиром ночью, он расхохотался и воскликнул: