«Карьера» Русанова. Суть дела - Юрий Васильев

«А ведь могли бы и дальше так», — сказал Гусев. — «Вряд ли, — возразили ему товарищи. — Не забывай про психологический фактор и экономический расчет, сиречь корысть. В соседнем отделе восемь человек, у нас четверо, зарплата одна и та же, а ковры, между прочим, опять подорожали…»

Пошутили и разошлись. Но Гусев уже понял: не шутка. Сложился коллектив, который мог и хотел работать, перекрывая проектную мощность, и был на пути к реальному самоутверждению, но вкусил при этом и долю недоумения: почему им, чтобы заработать на штаны, надо работать вдвое больше? Где справедливость?

Гусев пошел к директору и предложил утвердить отдел в реально существующих штатных единицах, а зарплату, естественно, увеличить. Тот усмехнулся: «Было уже, Гусев, было. Двадцать процентов прибавили, говорят — мало». — «Почему же двадцать? Ведь отдача-то почти на сто процентов больше… Да и не в этом даже дело! Когда человек загружен — не авралом, не спешкой, а нормальной напряженной работой, он полней сознает ценность своего вклада. И еще, может быть, самое главное — происходит естественный, хоть и управляемый, отбор: лениво мыслящий человек и за двойной оклад себя утруждать не станет… Ну? Давайте попробуем!» — «Кто — давайте?» — «Да мы с вами». — «Ой, Гусев, нет у меня времени глупости слушать, ты уж меня извини…»

Вскоре одна из сотрудниц, ставшая матерью, решила целиком посвятить себя семье, заболевший товарищ по состоянию здоровья был вынужден уехать в центральные районы страны, а отпускник, вернувшись и почувствовав что-то новое в прокуренном и лениво-благодушном некогда воздухе, тут же перешел к плановикам: там все оставалось по-прежнему.

Подкрепления, между тем, не поступало: охотников и всегда-то было немного, а тут и вовсе никто не рвался. «Мужики! — говорил Гусев. — А? Ну еще немного! Докажем, что мы в тельняшках!»

— Ну как, не трудно? — участливо спрашивал ведущий конструктор. — Трудно, понимаю… Подкрепим!

Как им хорошо работалось тогда! Они впервые, может быть, чувствовали себя не штатными единицами, а коллективом единомышленников, конструкторами, которые могут все: разработанный ими узел был принят за гостовский эталон, разработанная система экспонировалась на ВДНХ.

Но экономический фактор подтачивал монолит. Ребята скучнели. А вскоре пришли три обещанные штатные единицы, повесили пиджаки, поведали всем обо всем, и началось стремительное падение к исходным рубежам…

Гусев, отведавший общения с высоким начальством, написал в министерство подробное письмо, в котором поделился своими мыслями о нестандартных конструкторских группах; бумага вернулась в объединение, какие на ней были резолюции, он не знал, да и сейчас не знает. Дело, как принято говорить, было оставлено без последствий. Для дела… Для Гусева же последствия обернулись тем, что товарищи, почти полгода шагавшие с ним нога в ногу, стали его сторониться: «прожектер», а начальство во избежание дальнейших фантазий перевело его на другую работу, подальше от соблазна…

Много потом всякого было.

Он изобрел гидролизный анализатор — его наградили медалью ВДНХ.

Он предложил способ холодной вулканизации, который тут же отвергли, хотя через пять лет этот же способ, запатентованный за рубежом, был внедрен уже в спешном порядке.

Он ушел с завода и стал работать слесарем в промкомбинате. На него молились: золотые руки, светлая голова — про него написали фельетон, вернее, упомянули в фельетоне: как это, дескать, накладно для государства, когда дипломированный конструктор чинит замки и зонтики.

Он построил первый в городе дельтаплан — ребята сходили с ума, а взрослые сочувствовали: что ему еще остается? Только и остается, что воспарить над неприветливой действительностью.

Потом умерла жена.

Если бы не Наташа, все бросившая и приехавшая к нему и к Оле, он бы не знал, как жить дальше…

На заводе горного оборудования, куда он в конце концов притулился, все складывалось как нельзя лучше, пока он не заморочил людям голову идеей автоматической смены резца и фрезы: завод и без того был на хорошем счету, своих Кулибиных хватало. Но работу он все-таки сделал. За него заступилась газета, потребовала срочного внедрения, справедливость опять чуть не выбежала ему навстречу в белом платье. Но не выбежала. Занята была: не он, должно быть, один такой…

А в общем-то и вправду: нечего бога гневить. Работает. Относятся к нему хорошо: с завихрениями, дескать, но не вредный, не скандалист. Попросишь его — поддержит ценное начинание, покочевряжится немного и согласится. Покладистый мужик. Можно его и побаловать. Коляску решил делать? Пусть делает, не в ущерб производству. Изобретатель все-таки, престиж для завода…

Вот такой, значит, расклад на сегодняшний день. А Черепанов о шофере вспомнил. Нашел время…

15

Телефона у Липягина не было. Улица окраинная, бесперспективная, дома обречены на снос. Поэтому он несказанно удивился, когда пришел мастер и сообщил, что будет делать отвод от ближайшей поликлиники. «Что так?» — поинтересовался Липягин. «Велено. — И поставил на тумбочку телефон. — Пользуйтесь на здоровье».

Липягин хотел попользоваться, но не знал ни одного номера. Ладно, купит справочник, тогда и поговорит.

К вечеру ему позвонили из горисполкома и сказали, что получено письмо от строителей БАМа, которые приглашают его осенью приехать на торжественную стыковку магистрали. «Письмо вам доставит курьер, — добавила секретарша горисполкома. — А вы подумайте, какая вам нужна помощь. Любую помощь мы безусловно окажем…»

«Интересно, его можно выключить? — неприязненно подумал он, глядя на телефон. — Есть, наверное, какая-нибудь кнопка…»

За последние дни он получил несколько писем — от отдельных граждан и от коллективов. Пионеры просили прислать фотокарточку для музея, пенсионеры выражали восхищение. Директор Дома пионеров, где он вот уже год занимается с ребятами, милая женщина, и раньше оказывавшая ему всяческие знаки внимания, поручила девочкам испечь для него пирог… А вчера пришла Оля. Он не хотел, не помышлял ничего говорить, девочка как-то сама… Странная девочка — она как мембрана издали уловила его смятение… Это ее внезапное отчаяние, то, как она рыдала, уткнувшись ему в плечо, было невыносимо, и он не знает, что будет дальше.

В давние времена он бы немедля пошел в пивную. Вот бы все удивились. Липягин — убежденный трезвенник. «Лечились?» — спрашивают его. «Лечился, — зло отвечает он. — От геморроя». Зачем ему лечиться, если он до той проклятой осени в рот не брал, даже возвращаясь с «поля», когда по заведенному обычаю геологи три дня размачивали «сухой» закон экспедиции. Не пил, и все… Вот бы Хряпин рассмеялся: «Это кто у нас трезвенник? Ванька Липягин? А не взять ли нам по этому случаю по стопарику?..»

Снова, как это уже не раз случалось, дни замелькали в обратную сторону, он не останавливал бег времени, пусть себе крутится. Посмотрим лишний раз, вспомним, чтобы было что на встрече с передовыми рабочими рассказать…

16

Липягин, слегка приволакивая ногу, шел по деревенской улице, отгоняя палкой собак. Большой жирный гусь, пригнув к земле шею, торопливо засеменил ему навстречу и ущипнул за щиколотку. Клюв лязгнул: нога была деревянная, с железной окантовкой. Гусь зашипел от негодования и побежал прочь.

— Что, выкусил? — рассмеялся Липягин. — Давай, чеши, а то голову откручу. Жрать хочется…

Он не ел со вчерашнего дня. По дороге в Лозовую, куда ехал устраиваться в инвалидную артель, отстал от поезда и теперь шагал налегке, без вещей и без денег. Хорошо хоть документы остались. Хрен с ней, с Лозовой! На станции сказали, что неподалеку большая птицефабрика, можно устроиться кормачом или сторожем. Сторожем ему подходило. Добросердные дворничихи больше не попадались, мужик без ноги — товар не ходкий, надо как-то кормиться.

На краю деревни стучал буровой станок. Липягин подошел ближе. Чумазый, весь в глине мужик глянул на него из-под кепки и, обтерев руки, двинулся навстречу. Это был Хряпин. Невероятно, немыслимо, почти фантастика. Хотя — почему фантастика? Бродяги так и должны встречаться: по стечению обстоятельств, в местах самых неожиданных.

— Здорово, Липягин, — сказал он. — Что-то ты мне частенько стал на глаза попадаться. Ты чего тут? Опять смотреть будешь, может, мы какую падаль из земли выроем?.. Молчишь? Не желаешь со мной разговаривать? А я желаю. Давай отойдем.

— О чем говорить…

— Должок хочу с тебя стребовать.

— Ну, пойдем, — сказал Липягин.

Он повернулся и, поскользнувшись на жирной глине, упал; штанина у него задралась. Хряпин с испугом смотрел на схваченную металлическими обручами деревяшку.