Алмазный меч, деревянный меч (Том 1) - Ник Перумов

Все, что я мог — это уронить голову на руки, закрыть лицо и тяжко вздохнуть.

Кара еще не избыта. Моей силе положены строгие пределы. Я могу видеть, но не могу изменять. Я могу слышать, но бессилен спасти. Радуга страшится меня, но знает — в пределах своих башен она почти всесильна. Даже я не могу достать се там.

Но, во имя Заточившего меня, что же это за страх — Хозяин Ливня? Откуда он взялся и чьей волей сотворен? В мире либо действует еще одно, по меньшей мере равносильное Радуге, сообщество чародеев, либо мы столкнулись с чем-то совершенно неведомым. Ах, какой же это соблазн — пустить в ход доступные мне заклятья познания, извлечь все, что возможно, из видения несчастной девочки-Дану, заполнить новые страницы моей летописи, занеся на них то, чего не лицезрел ни один из моих предшественников; но Агата в беде, и, раз начав ее спасать, я уже не могу остановиться. Незримые, но крепкие нити связали нас с ней; спасаемого и спасающего соединяет куда большее, чем может показаться, и зачастую тот, кто спасает, потерпев неудачу, тоже гибнет, не в силах перенести гибели спутника.

Так и со мной. Только теперь я с ужасом начинаю понимать, что невольно вложил в это слишком много сил. Я чересчур уж вольно обошелся с магией этого мира. А здешние хозяева такого не прощают.

Хозяева — это, конечно, не Радуга и не мельинский мальчишка на троне. Незрячие, нерассуждающие, они властвуют над потоками магии, что способны испепелять континенты и превращать моря в безводные выжженные пустыни. Не они заточили меня в сие узилище; но в их власти слепой яростью своей помериться с тем, чье имя не произношу даже я.

Мне ничего не осталось делать, как резким, отозвавшимся болью во всем старом теле усилием разорвать видение.

Бреди своей дорогой, Хозяин. Многажды разворачивалась она перед тобой; обильна была жатва. Надеюсь и молю всем оставшимся у меня, что ты не завернешь в Хвалин. Чтобы разрубить поставленный девятью магами Арка щит, нужны воистину сверхчеловеческие силы. Не знаю, кто из смертных и бессмертных волшебников способен на такое. Не знаю.

В низком сводчатом подвале было до невозможности дымно. Жгли ароматный вереск; бросали в огонь пахучий тимьян; дорогой кореандр; корни тайных трав, что растут лишь в пределах Бросовых земель; сочащиеся драгоценной вязкой смолой чурбачки Дерева Слез; широкие золотистые листья много-смертника; и еще многое, многое иное.

Жаровни, курильницы, просто железные горшки с углями — в ход пошло все, способное держать в себе огонь. Кое-где костры развели прямо на полу. Громадный же камин в дальней стене был, как ни странно, наглухо заложен грубым бутовым камнем. Кладка выглядела совсем свежей, точно мастеровые только что закончили работу. В дыму едва можно было продохнуть, да и то, если пригнуться к самому полу.

Привязанный к деревянной, увитой словно бы в насмешку миртом, решетке человек корчился в жестоком кашле. Решетку подняли высоко, чуть ли не к самому потолку, в самый густой дым. Шестеро в серых плащах с низко надвинутыми капюшонами стояли по обе стороны решетки; стояли, молча наблюдая за мучениями несчастного. Они не задавали никаких вопросов; лишь время от времени кто-то из них молча подавал знак слугам, что трудились возле жаровен, и отмечал пером на вощеной дощечке, что полетело в пламя на сей раз.

— Почему… ах-х-х-х… — отплевывался и харкал человек, стальные браслеты на запястьях и лодыжках глубоко впивались в плоть, — почему вы ничего не спрашиваете? Ах-х-х-х… Почему?

В некотором отдалении от пытаемого на низенькой складной скамеечке сидел немолодой уже человек, почти старик, невеликого росточка, в заляпанном осенней грязью, латаном-перелатаном коричнево-серо-черно-буром плаще. Служка держал на серебряном подносе простую глиняную кружку с пенящимся пивом.

Со светлым мельинским пивом собственной Тощего Хэма пивоварни.

— Докладають, особливо от смеси кореандра с можжевельником корчит вражину, значить, — осклабившись, сообщил второй служка, что стоял на коленях одесную старца.

Тот кивнул, опрятно отхлебнув из кружки.

— Пусть еще весеннюю хвою попробуют. Говорят, еще лучше действует.

— Ин момент! — выпалил служка справа. Напрягся, приложил большие пальцы к вискам и что-то быстро пробормотал.

— Почему… вы… не… спрашиваете?.. — донесся отчаянный хрии с решетки. — А! О! Х-х-р-р-р… За меня дадут… ах-х-х-х… дадут выкуп! Уберите… дым!..

— Не ндравится, значить, вражине дымок-то наш, — еще шире ухмыльнулся слуга-бормотун, выставляя на обозрение гнилые пеньки зубов.

— Не нравится, — эхом отозвался старик. — Ну, что, бросили хвою?

— Бросили-с, — тотчас доложился слухач.

— А-ах!! Оставьте! Оставьте-е-е! — завыл пытаемый.

— Проследить, чтоб до полного обалдения дошел, — распорядился старик.

— Мрха-а-а… чего., чего нужно?

— Еще не дошел. — меланхолично заключил старик. — Фихте! Передай, чтобы, значить, еще хвои добавили. И каркуна мокрого. Пусть поторопятся — мне он поплывшим нужен, этот хмурик.

— Почему… не спрашиваете?!. — в последний раз отчаянно выхрипел пленник, и голова его наконец запрокинулась. Некоторое время выждав, старик распорядился:

— Пусть его Ланцетник посмотрит. А то знаю я этих чародейников. Им притвориться, что тебе на стенку пописать.

Ланцетник оказался худющим и неимоверно длинным субъектом с редкой седой бороденкой, облаченный почему-то в новенькую кирасу, всю исчерченную руническими надписями. Хрящеватые пальцы с желтыми ногтями осторожно отогнули веко впавшего в беспамятство пленника. Ланцетник что-то забормотал, выудил из сумки нечто вроде мышиной лапки и принялся водить ей по глазному яблоку схваченного. Тот не шевелился.

— Всо в пора-адке, экселенц, — скрипуче доложил он.

— Отвязывайте, — старик махнул рукой.

— Куда прикажете, ваше патриаршество? — осторожно осведомился служка Фихте.

— Как это — «куда»? В пыточную, конечно! Теперь он у меня все скажет… Ланцетник! Приготовься, твой выход…

— Ваше патриаршество…

— Что, Фихте, уже штаны мокрые? — усмехнулся старик. — Семицветья испугался? Притихни, шкат, мы сейчас всю их камарилью можем за яйца взять. И серпом замахнуться. Понял?

— Никак нет!

— Ну и правильно. Потому что здесь только я все понимать и должен, — и, довольный собственной шуткой, Патриарх Хеон расхохотался.

Агата осталась одна. В роскошно разубранном покое на самой верхотуре. В круглой просторной комнате с высокими стрельчатыми окнами, украшенными цветными витражами. Темы витражей были самые что ни на есть мирные — алые цветы в зеленой траве; однако, приглядевшись, Агата невольно содрогнулась — венчики были пастями, лепестки — челюстями; меж их чудовищными краями Дану увидела безжалостно перемалываемые человеческие фигурки. Тонкие издалека струйки крови, выложенные мельчайшей рубиновой крошкой, изображали, наверное, целые водопады, струящиеся вниз.