Право на легенду - Юрий Васильев

— Чего? — Павел посмотрел на Женю хмуро и неприветливо. — Чего говоришь? Эх, Женя, не надо такие слова произносить. Это отцу твоему идет, а тебе нет, Женя. Тебе это не личит.

Он тяжело поднялся с дивана, подошел к зеркалу, постоял немного, рассматривая свое помятое с набрякшими веками лицо, криво усмехнулся:

— М-да… Ну, ничего. Компресс сейчас сделаю, массаж, одеколоном разотрусь, а то, видал, на кого похож?

— Видал. На отца ты похож. Очень похож, если бы, конечно, глаза не с похмелья.

Павел обернулся.

— На отца? Ха! Можно подумать, ты его знал. Я уж и сам забывать начинаю, как он выглядел. А ты и фотографию даже не видел.

— Я видел его фотографию, — сказал Женя. — Сегодня видел. А вчера я был в каюте твоего отца. Понимаешь?

— Как это — в каюте? — Павел настороженно сел рядом с Женей. — Ты чего заговариваешься?

— Погоди! У меня мало времени, так что слушай. Я отыскал «Северострой», он лежит на отмели у Диомида. Как и что — это я тебе в подробностях потом расскажу, а пока вот держи. С опозданием, правда, большим. Я нашел это в сейфе капитана Вершинина.

Женя достал из портфеля две кожаные тетради и положил на стол. Павел протянул было руку, но тут же отдернул.

— Это… что? — спросил он тихо. — Это отца, да?

Женя поднялся.

— Я пойду, Паша. Спешу я… Ты тут один почитай…

Женя долго не мог уснуть в эту ночь, лежал, натянув одеяло к подбородку, и представлял, как Павел сидит сейчас у себя в прокуренной комнатенке и в который раз перечитывает дневники отца.

А Павел между тем спал, тихо улыбаясь во сне и посапывая. Ему снилось, что с Женькой спускаются они на танкер, плывут меж густых зарослей морской капусты, а вокруг, как в гигантском аквариуме, снуют среди песчаных гротов большие глазастые рыбы. Толщу воды насквозь пронизывает солнце, и в его лучах все вокруг кажется волшебным.

Ему хорошо и легко плыть — наяву все это было далеко от него и не нужно ему — зато сейчас он, как дельфин, стремительно мчится к виднеющемуся вдали отцовскому танкеру. И Женя тоже плывет рядом, изредка оборачиваясь и кивая ему.

Но — что это? Длинная серая тень падает откуда-то сбоку прямо на Женьку, и Павел видит, как раскрывается утыканная зубами пасть, как напрягается стальное акулье тело и вспыхивают холодным огнем немигающие рыбьи глаза — видит все это, но ему не страшно, ни капельки не страшно, потому что в руках у него стальной клинок, которым он владеет также легко и привычно, как собиратели жемчуга в южных морях. Он кидается навстречу, заносит нож, чтобы всадить его в гладкое белое брюхо, но акула вдруг опадает, как проткнутый воздушный шарик, и из темной глубины водорослей приближается к нему лицо старого человека. Он беззвучно шевелит губами, но Павел слышит слова, которые ему никогда не забыть: «Из-за таких, как ты, всякая мразь по земле ходит».

И тут он словно попал в сети, забился, чтобы отогнать это видение, закричал — вода обожгла ему горло, а Женя смотрел на него издали, смотрел равнодушно, потом взмахнул руками и поплыл, ни разу не обернувшись, — и тогда, задыхаясь, чувствуя, что сейчас вода разорвет ему легкие, Павел проснулся. Проснулся во сне, понимая, что все еще спит и что это тоже во сне сидит рядом с ним на кровати Верочка — румяная, аккуратная, гладит его по слипшимся, потным волосам, говорит, что во сне это чепуха, не нужно так переживать — подумаешь, дело какое: ну, было в было, так ведь это когда было, теперь все хорошо, спокойно. Не прошлым жить надо, не на будущее загадывать — тут бы сегодняшний день не упустить.

Ах ты, Верочка, какая ты гладкая вся да понятная — ты и утешишь, и успокоишь, и пойдешь ко дну в ласковом твоем омуте. Хорошо нам с тобой было: мы — шутишь ли! — ни одного дня старались не упустить, всегда знали, что и как делать надо, чтобы нам хорошо было и спокойно.

Хорошо нам было с тобой, а теперь — плохо. Не хочу я, чтобы сидела ты здесь, не хочу, чтобы была: лучше утону среди коряг и камней в настоящем море.

И опять он заснул, и опять во сне плыл с Женей над самым песчаным дном, по которому щедро были рассыпаны звезды, а сверху спускались к ним парашютики медуз, и стояли, как на страже, прозрачные морские кони — смешные и важные.

В каюте отца… Он даже во сне не мог представить себе, как выглядит эта каюта, ободранная и покореженная временем — в каюте, которая увиделась ему капитанской рубкой, он прежде всего подошел к штурвалу — большому, обитому медью колесу и потрогал его: вот он, тот самый штурвал, который…

— А знаешь, — сказал он Жене, — я когда-то был здесь. Наверное, очень давно, так давно, что ничего не помню, помню только, что отец держал меня на коленях, но, может быть, это мне просто потом рассказала мать.

Хотя нет, кое-что он все-таки помнит. Помнит, что однажды было очень много людей, было нарядно, празднично, весело, и все стояли вокруг отца с бокалами, а он, в орденах, в блестящих золотых нашивках, тоже поднял бокал, обнял мать, поцеловал ее и что-то громко, радостно говорил. Что это было? Нет, конечно, ему не вспомнить сейчас, но, может быть, это было в тот день, когда его наградили орденом Ленина, или, может, когда ему вручали медаль американцы за успешные действия в составе каравана, или, может быть, это был какой-нибудь семейный праздник… Как мало он знает обо всем этом — почти ничего не знает. Почему? Да, почему так получилось, что с гибелью отца все оборвалось, как будто и не было? Не потому ли, что он еще в детстве слышал: отец погубил судно, и отсюда — тихое молчание матери.

Потом… Сон еще продолжался, он шел с Женей по танкеру, среди ржавых, обросших ракушками надстроек, но уже знал, что это сон, ему захотелось проснуться, и он проснулся.

День третий

Вот уже, наверное, лет пятнадцать мечтал Жернаков купить себе хорошие часы. В Одессе впервые увидел он такие часы у молодого форсистого моряка, с которым вместе обедал в ресторане. Моряк купил их за границей, то ли в Бомбее, то ли в Лондоне, и часы были — всем часам часы: без выкрутас, без всяких там разрисованных циферблатов и без стрелок, которые показывают никому не нужные фазы луны — нет, это были настоящие, скромные, солидные, сделанные с большим вкусом и пониманием мужские часы, являвшие собой не игрушку, а инструмент.

Однако случая купить такие часы Жернакову не представлялось. Правда, однажды возле базара остановил его сомнительного вида человек в тельняшке и предложил купить зажигалку. Зажигалки Жернакова не интересовали, но тут он не устоял, потому что на сей раз перед ним был, наоборот, не инструмент, а игрушка: большой, почти в натуральную величину, медный, блестящий, с широким, как у духовой трубы, дулом, пиратский пистолет. Курки у него взводились с устрашающим скрежетом, рукоятка была отделана перламутром, а пламя вылетало, как из примуса. И уж, конечно, вместо фирменного клейма были выдавлены череп и кости.

Заплатил он тогда, помнится, за эту игрушку семьдесят рублей, после чего Настя с ним неделю не разговаривала.

А часы все как-то не попадались. И вот сегодня, прямо с утра, случай ему, наконец, представился. Он представился ему в лице старого приятеля Паши Касимова, который раньше плавал на «Батуми», а теперь пришел на лесовозе «Дальний». Паша Касимов — старший механик судна, и дружба, которая их связывает, хоть и давняя, но не совсем бескорыстная. По крайней мере, со стороны механика. Восемь лет назад «Батуми» пришел к ним в порт, что называется, на последнем издыхании. Постройки он был заграничной: дизели у него — каждый с двухэтажный дом величиной — отплавали по морям-океанам положенный им ресурс, и первыми начали сдавать топливные насосы, ремонтировать которые никто не брался вплоть до фирмы-изготовителя.

Вот тогда-то «Батуми» и запросил помощи. Старший механик Касимов, конечно, понимал, что порт, куда их забросила моряцкая судьба, — всего лишь небольшой порт на Крайнем Севере и что завод, о котором идет речь, — это… ну, скажем, не «Красное Сормово», однако выхода у них не было, и потому он просил хотя бы немного подлатать насосы.

Так он, примерно, говорил тогда у директора, с тоской думая о том, что насосы ему тут могут не то что подлатать, а угробить начисто.

Ну, а как отремонтировали им тогда аппаратуру, какой высокий класс работы показали, говорит хотя бы сегодняшняя встреча. Не успел Жернаков выйти к пирсу, где пришвартовался «Дальний», как Паша Касимов ухватил его за рукав и, не слушая, притащил к себе в каюту.

Была, правда, и еще одна нить, связывающая их дружбу. Касимов, прежде чем перебраться во Владивосток, долгое время жил у них в городе, отслужил на флоте, а после флота решил жениться, так как приискал себе невесту, девушку красивую и скромную. Девушка эта была дочерью Владимира Герасимовича Петрова, директора морского клуба. И хотя Жернаков до сих пор не понимает, как это могло произойти, упрямый отец дочку за Касимова не отдал. Какие уж там у него были соображения — бог его знает, но тем не менее Касимов увез во Владивосток несчастную любовь и недобрые чувства к Петрову.