О чём речь - Ирина Левонтина

Нет, разумеется, были и доклады не слишком содержательные, не вполне, мягко говоря, самостоятельные, были и докладчики, не очень-то владевшие собственным материалом. Вот девочка делает доклад о том, как научить школьников правильно ставить ударение: «…Чтобы ученики запомнили, что в слове туфля ударение падает на букву у…» Это мне напомнило, как, когда мы делали радиоигру о русском языке, начальница втолковывала: «Ну, например, вы спрашиваете, как правильно: один туфель или одна туфля…» На вопрос о том, на какие орфоэпические словари она опиралась, девочка отвечает: «Ну… на разные». А в некоторых случаях особенно хорошо видна недоработка руководителя. Выходит мальчик, от которого ждем блестящего выступления: только что он активно участвовал в дискуссии, задавал толковые вопросы. Да и работа проделана явно большая – видно по толщине доклада. Не тут-то было. Доклад абсолютно пустой. Ребенок, конечно, не виноват: ему не помогли правильно выстроить сообщение. Но общее впечатление от конференции замечательное. Дети собрали материал, провели свое какое-никакое исследование, изучили литературу, вникли, представили, ответили на вопросы. Безусловно, для них это бесценный опыт.

В той секции, где я сидела в жюри, было много докладов, посвященных анализу разного рода ошибок. Тут, конечно, дети молодцы: набрали совершенно очаровательных ляпов, в основном из сочинений одноклассников. Один я даже взяла на вооружение: «Русский народ умеет не только трудиться, но и весело проводить недосуг». А я-то все думаю: чем же я всю жизнь занимаюсь? Так вот именно этим: «весело провожу недосуг». Вот фразы, которые мне особенно понравились: «Печорин предпочитал экстремальные виды отдыха», «Но Раскольников не чешется признаваться», «Чацкий чувствует себя лохом», «Печорину было фиолетово на чувства других», «Он слегонца раздражал Печорина», «Плюшкин – жмот». Правда, одна из фразочек меня озадачила: «Молчалин – просто пофигист». Интересно, человек не прочел произведение – или он так плохо владеет жаргоном? Потому что – Чацкий-то чувствовал себя именно, если отвлечься от стилистической окраски слова, лохом (ну, все помнят:

Слепец! я в ком искал награду всех трудов!Спешил! летел! дрожал! вот счастье, думал, близко.Пред кем я давеча так страстно и так низкоБыл расточитель нежных слов?А вы! о Боже мой! кого себе избрали?Когда подумаю, кого вы предпочли!

Печорину действительно «фиолетово» (вспомним хоть бедную княжну Мери), а развлечения его и вправду вполне «экстремальны» (см. повесть «Фаталист»). Но вот Молчалин – кто угодно, только не «пофигист». «Мне завещал отец: во-первых, угождать всем людям без изъятья…» – хорошенький «пофигизм»!

Одна вещь, однако, меня слегка раздосадовала. Чуть не в каждом втором докладе звучали фразы типа (я записала): «В условиях потери нравственного иммунитета особое значение имеют духовные ценности». Вообще впечатление возникало довольно странное: один за другим выходят начитанные, грамотные, разговорчивые, общительные дети и заводят одну шарманку: «Мы перестали читать, мы не умеем писать, мы разучились разговаривать, мы не можем общаться…»

Дети часто говорят то, чего, как им кажется, от них ждут взрослые. И они почему-то считают, что мы ждем от них общих мест и априорных утверждений. И что нам понравится, если они будут настаивать, что раньше вода была мокрее. И впадают в полное изумление, услышав вопрос: «Вот вы говорите, что школьники стали хуже владеть орфоэпической нормой. А хуже по сравнению с каким временем? И каким образом вы производили сопоставление?»

Я не могла не вспомнить телепередачу о судьбе русского языка, в которой незадолго до этого участвовала (это было «Тем временем» Александра Архангельского на «Культуре»). Там были двое писателей и литературовед, а с другой стороны – трое лингвистов, в том числе и я. Дискуссия двигалась в стандартном русле: язык портится и гибнет (писатели) – нет, язык меняется, а не меняются только мертвые языки (лингвисты). «Да о чем вы вообще говорите? – упрекали нас. – Надо говорить о том, что народ испортился! Раньше, во времена Ивана Грозного, у народа были нравственные ориентиры, теперь они потеряны…» А надо сказать, что на передачу мы ехали прямо из института, вместе с В. М. Живовым (теперь уже, увы, покойным). И по дороге он развлекал меня просвещенной беседой, в частности, пересказывал свою недавнюю работу о том, что толерантное отношение к детоубийству сохранялось достаточно долго, причем не только в нашей культуре, в Западной Европе тоже. Так что слушать о том, как пали с тех пор нравы, было немного дико.

Вот и школьники уже усвоили эту модель: серьезное высказывание обязано начинаться с апокалиптического зачина. Им кажется, что любое исследование должно оправдываться запугиванием: мол, уже почти все погибло, и, если не изучить такую-то тему, нельзя будет исправить то-то и то-то, и все будет совсем плохо. Они еще не знают, что основное оправдание научной работы – это простой и неукротимый интерес, жажда познания, стремление понять, как оно там на самом деле. Надо сказать, что занятия наукой, по моим наблюдениям, побуждают человека скорее к тому, чтобы с доверием относиться к этому миру – такому хитроустроенному и бесконечно прекрасному.

Как человек с предрассудками

Однажды я была модератором дискуссии на тему «Язык будущего», которая проводилась в Политехническом музее (http://goethe-msk.livejournal.com/31525.html; http://www.goethe.de/ins/ru/lp/ges/spr/ruindex.htm). В ней участвовали Юрген Трабант, профессор Свободного университета в Берлине и Jacobs University в Бремене, и Владимир Плунгян, член-корреспондент РАН, профессор МГУ им. М. В. Ломоносова и сотрудник Института языкознания РАН. Речь там шла вот о чем. Языковое разнообразие человечества стремительно сокращается. Согласно некоторым подсчетам, к концу этого столетия из примерно 6000 языков выживет 200–600. А из выживших почти все сохранятся только в обиходе. Люди отказываются от родных языков в пользу более крупных, более престижных, сулящих большие перспективы. Многие развитые литературные языки теряют часть своих функций, уступая их английскому. По мнению немецкого коллеги, со временем язык в целом вообще утратит роль основного средства человеческой коммуникации. В дискуссии как раз и обсуждались причины этих драматических процессов, возможности спасения языкового многообразия, ситуации в отдельных языках и культурах.

Меня потряс рассказ Володи Плунгяна о том, как он, находясь в лингвистической экспедиции, занимался с местным юношей русским языком. Объясняя что-то, он сказал: «Ну смотри, это же как в твоем языке». И вдруг юноша ответил: «Пожалуйста, не надо мне говорить про мой язык, я ничего не хочу о нем слышать. Больше всего я хотел бы его вообще забыть и никогда на нем не говорить». Это был, по словам Плунгяна, прекрасный, сложный язык, да вот поди ж ты – не хочет человек и не будет на нем говорить, потому что у него другая модель собственного будущего, в которой родной язык только помеха.

В общем, я была в целом согласна с тем, что говорили участники дискуссии, да и между собой их позиции не слишком различались. Мне казалось, всем очевидно, что гибель языков – это беда, что не найдется никого, кто захочет сказать: «Падающего толкни».

Однако вскоре мне пришлось убедиться, сколь наивно было мое благодушие. Меня занесло на некий представительный форум, в котором участвовали в основном российские политологи и экономисты. Там тоже речь шла о языке, но умонастроение было совершенно иным. Там победно рассказывалось о том, как успешно русский язык в некоторых странах вытесняет из каких-то сфер жизни родные языки местных обитателей. И мои заявления в защиту языкового многообразия и ценности каждого языка были встречены едва ли не смехом. Один политолог снисходительно втолковывал мне: «Конечно, вы лингвист, вам жалко, но поймите, ну, если есть группа, в которой один язык великий, то это же будет удобно и хорошо, если представители остальных языков этой группы добровольно откажутся от них и перейдут на этот, великий». Так организованно, по группам, все продумано. У меня, признаться честно, волосы от такого зашевелились на голове. Впрочем, дальнейшее развитие исторических событий показало, что политолог этот оказался-таки совершенным людоедом.

И еще политические мыслители мне сказали: «Американцы же уничтожили индейские языки, и никого там это не волнует». А вот это уж, извините, полная неправда. Не про то, что уничтожили, а про то, что не волнует. В Америке ведется очень интенсивная работа, гигантские деньги тратятся на возрождение индейских языков. Например, можно посмотреть здесь: http://www.hrelp.org/grants/; http://en.wikipedia.org/wiki/Endangered_Language_Fund. Само собой, и там есть люди, которые считают, что это все не нужно, мол, «одна нация – один язык». Но такое мнение обычно связывается с заскорузлыми праворадикалами. Более образованные люди, как правило, думают, что большее разнообразие – это плюс. Другое дело, что спохватились, конечно, поздновато. Языков, у которых есть реальные перспективы, довольно мало. Тут так же, как со спасением редких видов животных: многие виды спасать уже поздно. Правда, животные все же в лучшем положении, чем языки: тут никто не спорит, что исчезновение видов – беда, плохо. Вот и Путин как-то сливался в экстазе с Леонардо ди Каприо по поводу спасения амурского тигра. Да что там тигр, ни про какую землеройку и у нас никто, скорее всего, не скажет: ну и ладно, пусть ее вымирает. А про языки иначе. Есть очень много людей, которые если не скажут, то подумают: да чего они там выпендриваются, пусть говорят на человеческом языке (тем более если язык так похож на человеческий, только испорченный). Или интеллигентнее: сегодня не так уж важно, на каком языке говорить; все это преувеличение роли языка – наследие классической немецкой философии.