Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Четыре следующих акта являются вариациями на тему первого и заканчиваются примирением. Бедный муж колеблется, не зная, что делать. Все произошло тридцать лет назад, и в то же время — ревность, ущемленная гордость. Дуэль? Так советует старый бонапартист. «На саблях! Бей вслепую!» Как свидетель, разбирающийся в делах чести, он становится полезным на старости лет. Друг из провинции успокаивает. Одновременно жена злится на него, потому что он не хочет с ней разговаривать и не требует объяснений. Чудовище, даже не хочет знать, как все случилось. Наконец, после долгих уговоров, он соглашается на исповедь.
Сколько раз — один. Один-единственный раз? С ума сойти! Ну, десять, двадцать раз можно было бы понять.
Жена: Видишь ли, моя измена была… патриотичной.
Муж: Что?
Жена: Помнишь, мы ужинали с Робертом втроем в ресторане. В тот вечер мы узнали о победе под Аустерлицем. Весь Париж с ума сошел, а ты критиковал Наполеона. Мы поссорились, и я ушла с Робертом. Я не знаю, как мы оказались в отеле.
Муж: В отеле!.. Ну и…
Жена: И в отеле… Когда знаешь… победа, а ты критиковал императора. В какой-то момент… да, в какой-то…
Муж: В какой-то момент… психологический…
Жена: Да; в какой-то психологический момент я даже закричала: Vive l’Empereur!
Не знаю, не выстроил ли Гитри вообще всю эту чепуху вокруг этой идеи, просто отличной. Абсолютно французский подход, и в нем нет ничего неправдоподобного. Я и сейчас смеюсь.
Потом диалоги и диалоги; блестящие, тонкие. СЛОВО. Дуэль. Провинциальный друг говорит, что жена могла бы ее предотвратить. Муж деликатно намекает об этом жене. Куда там, мадам и не думает о вмешательстве. Наоборот, она в восторге. Он будет из-за нее драться на дуэли; ПОСЛЕ ТРИДЦАТИ ЛЕТ совместной жизни. Как он ее любит!
Можно действительно сойти с ума. Дуэли не будет. Он ей изменит с симпатичной ученицей, которая приходит к нему на уроки пения. Таким образом он отомстит. Несколько сцен с молодой Женевьевой Гитри, четвертой женой Саша. (Чем дальше, тем его жены моложе.) Жена что-то предчувствует и решает ему помочь. Тогда они будут квиты. И у него не будет того преимущества, что он никогда не изменял ей. Он уходит на организованное женой rendez-vous[284]. Все ждут его возвращения. Возвращается. НИЧЕГО. Жена в ярости. Они опоздали на тридцать лет. «Если бы это было тридцать лет назад!»
Гитри нечего было играть, настолько проста была его роль. Костюмы красивые, декорации мерзкие, реквизит настоящий, вероятно, из личных коллекций. Было уже поздно, когда мы вышли из театра. Мы шли от площади Мадлен до Оперы пешком, разговаривая о пьесе. На бульваре было пусто и спокойно. Иногда только громыхало под землей метро или шуршал серый немецкий автомобиль. Красивая девушка через каждые несколько шагов останавливалась перед витринами и позволяла приближаться медленно идущему за ней клиенту. В «Кафе де ля Пэ» пусто. Два офицера на террасе допивали остатки пива. Темные витрины. Несмотря на тишину и вечернюю пустоту в одном из самых оживленных некогда мест мира, в настроении чувствовалось что-то, что еще больше сближало с этим городом и очаровывало. Я привязался к этим углам, сжился с ними в повседневном сером и странном общении, в ежедневных поездках на велосипеде. Я знаю каждый камушек, каждую неровность мостовой, которую по памяти объезжаю в ночное время. И все это всегда новое, несмотря на старое знакомство. Приворожили меня, что ли, эти уголки и камни?
А если бы такую пьесу сыграть у нас? Не знаю, что бы от нее осталось после перевода; не потерялось бы по пути из Театра де ля Мадлен в польский театр «то самое», что так трудно определить? Французские пьесы до такой степени французские, что в другом климате, при другой температуре теряют аромат. А в них, как в вине, главное — именно он. В другом климате либо придают слишком много значения таким вещам, либо чересчур их игнорируют. Из того, что здесь является закуской, у нас часто готовят целый обед или вообще не едят. И неудивительно. Так и должно быть.
В Париже и французском мышлении есть что-то от шампанского, персиков, бургундского вина, сардин, сыров. Сочное, возбуждающее, легкое, пряное, полное вкуса. И жизненное. Они не любят сверхлюдей и сверхидеи. Этим и привлекают всегда — даже если они и раздражают по многим другим соображениям и вызывают к себе пренебрежение. Может, поведение французов в войне просто человеческое, жизненное и практичное? Практичное точно. Лучшее доказательство тому: я иду сейчас спокойно из театра и могу думать о таких вещах. У них нет чести? Это сейчас. Может, в конце концов они выйдут с честью из ситуации, а если нет, то и так мир готов им это простить и забыть. Чего не простишь красивой женщине, без которой НЕЛЬЗЯ жить? Польша? «Cousine Bette»{8} народов. Нас всегда будут во всем упрекать, как упрекают за всё бедную кузину. Мы живем с постоянным страхом в подсознании. И когда наступает наш черед сказать свою реплику и сыграть свою роль, мы перебарщиваем. Публика не любит таких актеров. Тем более элитная, премьерная. А так уже водится на свете, что репутацию создает именно она. Франция на этой репутации выедет, как те ученики, которые, проучившись отлично до середины предпоследнего класса, еще и выпускные экзамены хорошо сдадут, выехав на репутации. Выкрутятся. Мало того: будут героями. И опять то же самое: вчера я их не переносил, сегодня они мне нравятся, завтра я их прокляну… А в области мышления они останутся слабительным средством, укрепляющим уколом, лекарством, повышающим аппетит. Для всех других народов.
24.5.1941
«Письма» Словацкого к матери. До мистического периода он был мне близок и понятен. Потом — до свидания! Я не могу, не проглатывается, тошнит. Очень хорошие замечания о Франции. Чувствуется уникальное остроумие, тонкое и со вкусом. А потом занавес опускается. Польская склонность к мистицизму даже немного пугает. Мы часто представляем собой образчики, у которых между физикой и метафизикой вообще нет границы. Простираются там
