Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Об этом говорят все больше. Правительство Виши выгнало англофилов и начинает делать заметную ставку на сотрудничество с Германией. Обрабатывает общественное мнение. В очередях я слышал несколько раз, что немцы gentils[276], что они хорошие организаторы, что они присылают во Францию свою картошку. Куда же, черт возьми, делся их esprit de contradiction[277]. Свой врожденный критицизм они вымещают на notre gouvernement[278], на фоне которого Германия выглядит, конечно, замечательно. Все администрирование немцы оставили в руках французов; администрация, конечно, хромает, потому что она внезапно стала более «плановой», чем немецкая; множество бумаг и формуляров, а животы пустые.
20.1.1941
Господин советник — хороший психолог. Польскую библиотеку в Польском доме он не закрыл. Попросил только дать ему каталог, вычеркнул «неблагонадежные» названия, велел отдать их ему и взялся читать. Среди вычеркнутых произведений оказалась антинемецкая книга Акселя Мунте{3}. Господин адвокат прочитал ее и спустя несколько дней принес одному из поляков в приюте «Батиньоль». «Прочитайте. Это, пожалуй, лучшая характеристика немцев». Видимо, Аксель Мунте описал их вполне на уровне. (Я не читал.) Или это предупреждение? Он очень хитрый. Оптимисты утверждают, что он, чувствуя, что войну Германии не удастся выиграть, предохраняет себя таким образом на будущее. Мы — большая семья, во главе которой стоит советник, ласковый отец, всезнающий и всемогущий. Каждое его выражение стрелой облетает польский Париж. Бывшим солдатам, которым негде взять денег, он дает иногда по несколько франков на сигареты. «А если французская полиция будет предъявлять к вам претензии по поводу того, что у вас нет документов, приходите ко мне. Я им позвоню, и они вас пальцем не тронут». Ну и постоянно работает в поте лица над тем, чтобы все могли вернуться в Польшу. «Только не усложняйте мне работу своим поведением». И некоторые дети ведут себя хорошо. Но не все…
31.1.1941
Америка напоминает кота, собирающегося залезть в таз с водой. Намочит лапу, отряхнет ее, стоит и смотрит. Потом другой лапой пробует и снова быстро вынимает, отряхивает. Может, когда-нибудь он и решится зайти в воду.
Ц. сегодня выразил мнение «просвещенных» французов: «Немцы пока слишком церемонятся с нами. Им нужно так завернуть гайки, чтобы это нас чему-то научило. Это единственная возможность предотвратить наше падение и нравственное разложение».
Я заверил его, что ему нечего бояться. Немцы, конечно, закрутят гайки, это единственное, что они умеют делать хорошо. Но это не предотвратит падения Франции. Я почти уверен, что, когда римские легионы вошли в Грецию, греки вели себя так же. Ц. рассказывал мне с типично французским объективизмом о лени и тупости французской молодежи, об упадке ремесел и о скандально низкой производительности рабочих. Никакой дисциплины и никакого повиновения. Он преподаватель в профучилище при одной из фабрик. В качестве примера рассказал мне, что результаты психотехнических исследований при поступлении учащихся в училище ухудшаются с каждым годом. В этом году, например, некоторые четырнадцати-, пятнадцати- и даже шестнадцатилетние юноши не смогли написать, как они провели прошлое воскресенье. Ничего, пустота. С ручкой в руке такой пацан сидел целый час и не написал ни одной буквы. Кстати, я не знаю большего субъективизма, чем французский объективизм. Они могут быть удивительно пристрастными, сохраняя видимость самого что ни на есть привлекательного объективизма.
15.2.1941
Я был сегодня свидетелем на свадьбе Антека. Вторым свидетелем был хозяин его отеля, толстый и усатый француз; симпатичный образец провинциала «вопреки всему». Такой никогда не станет парижанином. Я приехал на велосипеде, а потом мы вчетвером пошли в мэрию. Там немного подождали в коридоре. Пришел сонный и облепленный орденскими ленточками возный{4} и открыл нам зал бракосочетаний. Это специальный зал, обитый, как правило, панелями, с ковром на полу, официальный. Если принести сюда спящего крепким сном человека, то после пробуждения он точно скажет не «доброе утро», а République Française — Liberté, Egalité, Fraternité[279].
В конце зала стоит большой стол, покрытый зеленым сукном. Перед ним два больших кресла для новобрачных, по бокам, у стены, стулья для свидетелей. Далее ряд стульев для гостей и приглашенных членов семьи. Как в кино. Мы сидели там и ждали другие пары, потому что мэр, как правило, ведет церемонии подряд. Через некоторое время пришла еще одна пара с толпой родственников. Все прилично раскрасневшиеся от вина. Разило от них, как от бочки, из которой только что выцедили остатки pinard[280]. Они начали говорить все сразу, конечно, о еде и продовольственных карточках. Потом пришли другие пары с семьями, и в зале собралась толпа. Пришел возный, закрыл ставни, зажег большие и блестящие подсвечники и люстры. Так вроде изысканней при искусственном освещении. Он подошел ко входу и крикнул:
— Monsieur le Maire![281] Все встали, как дети в школе. Вошел мэр в черном костюме, перепоясанный трехцветным поясом. Он сел за стол, и мы сели тоже. Два писаря заняли места по обе стороны стола. Стали копаться в бумагах. Приглашенные снова начали галдеть. Жизнерадостный хозяин отеля, второй свидетель Антека, спросил мэра очень громко, не нужны ли карточки для брака. Вопрос вызвал всеобщий смех. Ответ мэра, очень остроумный, еще больше всех развеселил.
— Non, monsieur, d’ailleurs c’est déjà rationné: une femme pour toute la vie[282]. Потребление ограничено. Град шуток и двусмысленностей на тему «одна женщина на всю жизнь».
Тем временем возный пригласил Антека и его будущую жену сесть в кресла, нас — на стулья свидетелей. В зале наступила тишина. Я подошел к столу, подал мое свидетельсто état civil{5}, расписался в акте бракосочетания. Один из писарей прочитал
