Чужая корона - Сергей Булыга

Как это сделать? Кого призвать на помощь? Касыбов? Скиндеровых жен? Смешно! Ведь даже верный Якуб, и тот вдруг вот что сотворил! Отчего это могло случиться? Якуб — и вдруг убил отца! Никакого логического объяснения я этому дать не мог и потому был вынужден согласиться с Парамоном: это все колдовство.

А сам Парамон? Разве это не колдовство, когда я в огромном море натыкаюсь именно на тот корабль, который затем доставляет меня не куда-нибудь еще, а именно в лапы злейшего отцовского врага? Да у отца таких врагов…

И тут я, как мне ни противно было это признавать, все-таки сказал себе правду: у моего отца кругом столько врагов, что это еще просто удивительно, что я умудрился столь долго — от самого Сымонья до Ырзюм- Кале — их избегать. Так что, подумал я, если не с Парамоном, то очень скоро с кем-нибудь другим подобным я все равно сполна расплатился бы по отцовским счетам. Вполне возможно, что тогда ценой была бы моя голова, а тут каких-то три тысячи дукатов. Малые Шпаки, конечно, стоят еще меньше. Но если честно признаться, то для кого наш отец захватывал их, как не для нас с Михалом? Так что совершенно справедливо то, что теперь именно я своей свободой должен заплатить, даже точнее, просто вернуть долг пану Парамону Гопчику. Так что…

Ну, и так далее. Короче говоря, я в тот день и в тот вечер много о чем успел передумать, и, честно вам скажу, эти думы не принесли мне облегчения, а только окончательно лишили меня всяких сил. Я лег и заснул как убитый.

Во сне мне привиделся Цмок. Это было очень удивительно, так как зимой я прежде никогда с ним не встречался, зимой он всегда спал.

А тут вдруг проснулся. Да еще как! Но сначала был мой сон, а сон вот какой. Будто я сижу у нас в Сымонье в застольной. Ночь, зима. Сижу в самом углу, там, где обычно, при отце, валацужные паны сидели. Пир за столом, шум, гам, на меня никто не смотрит, а все смотрят на пана князя Федора, потому что это теперь он во главе стола, на отцовском месте сидит и всем застольем правит. Красный, пьяный князь Федор ведет себя нагло, хозяином. А поважаное собаки панство ему в этом подбрехивают. Пьют за его здоровье! А на меня хоть бы кто глянул. Как будто я здесь, в своем родном фамильном доме, последняя рвань. Во времена пришли! Но я молчу. Наливают мне, я пью, накладывают, я закусываю. Накладывают и наливают, между прочим, наши сымонские хлопы, но и они меня как будто бы не узнают. Хоть я одет в свой любимый синий кунтуш, в котором я в Селитьбу уезжал, могли бы и узнать.

А вот не узнают, собаки! Панство тоже на меня не смотрит, панство ведет застольную беседу. Панство бахвалится! А пуще всех бахвалится князь Федор. И из их нестройных пьяных выкриков я постепенно начинаю понимать, что дело тут вот в чем. Князь Федор и его люди, захватившие наш маёнток, этой ночью ожидают нападения князя Мартына и его людей. Князь Мартын верит, что среди людей князя Федора есть предатели, которые этой ночью для него тайно откроют здешние ворота. Но на самом деле это не что иное, как ловушка, потому что лишь только князь Мартын со своими людьми сюда сунется, как им тут покажут — всех вырежут! Вот за эту свою будущую победу эти собаки и пьют.

А за окном уже темно, снег сыплет, вьюга воет. Им здесь всем хорошо. А мой отец, по их словам, я понимаю, еще летом был убит, и убит действительно Якубом-каштеляном. А было это так…

Но как это было, я тогда так и не успел услышать —меня отвлекли. А если точно, то подсел ко мне какой-то пан: шапка на самые глаза, усы мокрые, только-только снег на них растаял — с мороза он, значит, оттуда. Садится, подают ему вина, он берет кубок, ко мне поворачивается, говорит:

— Выпьем, пан!

Только тут я вижу, понимаю — это ж Цмок! Я рот раскрыл от удивления, молчу. А он:

— Пей! Пей!

И еще лезет чокаться. Делать нечего, мы чокнулись и выпили. Он говорит:

— Ты чего такой грустный? Случилось чего?

Я молчу, смотрю по сторонам. А никому до нас нет дела! Поважаное панство пирует, дожидается победной битвы. Пан Цмок опять ко мне:

— Слыхал я, Парамон тебя прижал. Много выкупа просит?

Я посмотрел на него, говорю:

— Нет, не много. Три тысячи ихних дукатов. На наши деньги это будет шесть тысяч семьсот чистых талеров.

— Ого! — он говорит.

А я:

— Что «ого»? Да у меня их прямо здесь, под ногами, только в подвал сойти…

Но тотчас прикусил язык, молчу. Цмок хмыкнул, говорит:

— Га! А то будто я не знаю! Знаю я, знаю, сколько и где отец тебе оставил. А этот дурень князь Федор не знает. И не найдет он их. Там они, в кубышке, и слежатся. Никому от них пользы не будет. Я так сказал или не так?!

Я молчу. Долго молчу! А потом говорю:

— Сейчас пойду, спущусь в подвал и сам возьму сколько надо, отдам Парамону. Пусть он ими подавится и сдохнет!

А Цмок:

— Э, нет, так нельзя! Выкуп, это что? Это когда один за другого платит. А самому за себя платить нельзя, это плохая примета.

Сказал — и смотрит на меня, очень пристально. Так, что даже закружилась моя голова! Будто я совсем пьян, будто ничего уже не понимаю. Вот, кажется, еще совсем немного — и я упаду. Но это что! А тут еще вот что — он тихо говорит:

— Им никому об этом говорить нельзя. Деньги они, конечно, возьмут, а вот чтоб после за тебя ими платить — ох, сомневаюсь я! Так или нет?

Я еще раз на него посмотрел, посмотрел… И кивнул головой — мол, так оно и будет, не заплатят. Он тогда:

— А хочешь, я возьму и передам ему? И вообще, все сделаю, как ты того желал?

И снова смотрит на меня, и даже еще пристальней. Понимаю я, куда он клонит, а вот возразить не могу! Он тогда:

— Так я возьму?

— Бери, — я говорю, а сам весь аж горю.

— Вот это добро! — радуется он. — Так я пойду, возьму и рассчитаюсь. А ты пока посиди здесь, подожди.

Я киваю — мол, иди. Он встал из-за стола… Потом вдруг ко мне наклонился и шепчет:

— Значит, ты согласен принять от меня помощь?

— Да, — я тоже шепчу. — Я согласен.

— Ну, тогда потом, — он снова шепчет, — я в свое время тоже попрошу тебя кое о чем. Не откажешь?

— Нет.

— Вот и добро.

Тут он мне кивнул и ушел. Сразу ушел — как будто прямо в стену скрылся.

А за столом опять всем налили. Пан князь Федор кубок поднимает, смотрит на нас, смотрит…

И как будто только сейчас он меня замечает. Удивляется, кричит:

— О, кого я вижу! Пан Гюрги! Пан Гюрги! Вставай!

И так громко он кричит, что я сразу вскакиваю…

И просыпаюсь! Вижу, уже давно утро, я в клетке. У решетки стоят мои касыбы, Селим и Гасан, и еще их кузнец, звали его Махмуд, и все они кричат:

— Пан Гюрги! Пан Гюрги! Проснись! Беда, беда, пан Гюрги!

А дело, оказалось, тогда было вот в чем. Ночью умер Парамон. Утром его нашли в его опочивальне, он, уже окоченев, сидел на ковре, а перед ним стояло блюдо с нашими крайскими талерами. Касыбы утверждали, что вид у Парамона (по их словам, Скиндера) был такой, как будто он собрался те талеры съесть, а может быть, уже и начал есть, да подавился. Я вспомнил о своей ночной угрозе и поморщился. А касыбы, перебивая один другого, тем временем продолжали, что тех талеров почти семь тысяч. Ночью их принес какой-то очень важный господин, его впустили, Парамон (Скиндер) с ним долго, закрывшись у себя, беседовал, после провожал до самой нижней ступени парадного крыльца, после чего опять закрылся у себя и, видимо, вскоре и умер. Но это не все: рядом с блюдом обнаружили письмо, оно от моего отца, а в письме говорится, что эти деньги — выкуп за меня. Так что, хоть у них у всех сегодня большое горе, я, пан Гюрги, могу радоваться за себя, поскольку прибывший к ним местный кадий (судья) уже ознакомился с этим письмом, пересчитал деньги и сказал, что мое дело почти что решенное, не сегодня- завтра я буду на свободе, после чего он и отправил их троих вскрывать мою решетку.