Чужая корона - Сергей Булыга

Он плюнул и ушел.

И с тех пор все самым чудесным образом переменилось. Теперь нервничал он, а я был спокоен. Он угрожал мне, он меня умолял, а я ему ничего на это не отвечал. Он опять морил меня голодом, я очень сильно ослабел, его это напугало, и он опять приказал кормить меня как положено. Я понял, он не хочет моей смерти, он хочет лишь моего унижения, ему очень нравится стоять на балконе и смотреть на меня, сидящего в клетке.

Зачем ему все это? На этот вопрос даже Цмок не знал ответа. А может, просто не хотел мне отвечать. С Цмока такое станется! Ведь он так толком и не рассказал мне, как погиб мой брат. Вот уже сколько времени он молчит с той поры. Четыре года, если я не ошибаюсь, прошло, а он все молчит. Молчит и Скиндер. Опять наступила зима, павлинов загнали в курятник. Мне выдали новый зимний халат. Он был намного лучше прежних — и сидел на мне куда удачней, и был украшен множеством красивых узоров. Эти узоры, как объяснил мне Юсуф, вышила сама Гюльбахар, старшая жена Скиндера. Гюльбахар меня всегда жалела, и это неудивительно, ведь я годился ей в сыновья и, кроме того, всегда был с ней почтителен. Не то что с другими, младшими женами. А они, в отместку мне, часто…

Но это к делу совершенно не относится! Так вот, опять наступила зима, я уже и не знал, на что надеяться. Цмок спал, Скиндер ходил злобный и неразговорчивый…

Как вдруг в один миг все изменилось! А было это вот как. День тогда был холодный, пасмурный. Я сидел и ждал обеда. Вдруг вижу — идет ко мне Скиндер-паша. Вид у него был мрачный, борода всклокочена, а глаза как-то странно блестели. Подойдя к моей клетке, Скиндер велел касыбам убираться прочь. Странно, подумал я, они и так ничего не поймут, ведь мы со Скиндером всегда разговариваем только по-крайски. Значит, подумал я, нынешний разговор будет особенно важным. Это меня сильно встревожило, я резко встал и подошел к решетке. Скиндер взял свою бороду в кулак, тряхнул головой и сказал:

— Плохи наши дела, пан Гюрги!

— Что такое?

— Видно, теперь мне уже никогда не получить за тебя выкуп. Убили твоего отца!

Я схватился руками за решетку. Внутри у меня стало пусто-пусто. Говорить я не мог. Скиндер внимательно смотрел на меня и тоже молчал. Потом ему, наверное, показалось, что я не понял его слов, и он повторил:

— Убили твоего отца. Пан князь Сымон Зыбчицкий убит!

К тому времени я уже немного совладал с собой и потому воскликнул:

— Да как же это так?!

— Очень просто, пан Юрий! — охотно ответил Скиндер. — А все ваш Якуб-каштелян. Околдовал он твоего отца — и убил! Заговоренной саблей ш-шах! — и разрубил от плеча по ребрам надвое.

Я хотел было сказать, что этого не может быть, но у меня не получилось — язык не ворочался. Скиндер участливо спросил:

— Может, воды подать? Или, если попросишь, вина? Я и вина могу!

Я молчал. Скиндер покачал головой и сказал — чисто, по-крайски, безо всякого акцента:

— Я понимаю, понимаю. Сперва погиб твой брат, а вот теперь отец. В вашем роду остался только один ты. Кто же теперь за тебя выкуп пришлет? Князь Федор или князь Мартын? От них дождешься, га! — и тут он, не сдержавшись, засмеялся.

Этот его смех меня и успокоил. Голова у меня стала чистая, ясная. Я спросил у него:

— Скиндер, а вот когда ты был у нас, в Крае, ты где сидел?

Я и раньше неоднократно задавал ему этот вопрос, но он всегда или отмалчивался, или вообще делал вид, что не слышал вопроса. А тут он охотно ответил:

— В Крае я сидел в Шпаках. В Малых Шпаках. Это совсем недалеко от вашего Сымонья.

— Га! — сказал я. — Недалеко! Да Малые Шпаки, они просто наши, Сымонские.

— И давно это так?

— Да уж лет пятнадцать, может, даже больше.

— Ну а я там сидел еще раньше.

— А! — говорю. — Вспоминаю. Там и правда раньше был чужой маёнток, потом отец его купил. У пана Парамона, кажется.

— Верно, верно! — соглашается Скиндер. — Раньше тот маёнток был за паном Парамоном Гопчиком. А потом твой отец того Гопчика выгнал. За просто так. И денег не платил. Не покупал он тех Шпаков, а просто взял наездом. Ты об этом у кого хочешь спроси, хоть у вашего судьи, у пана Галигора!

Такой поворот беседы мне был крайне неприятен, и потому я сказал так:

— Возможно, возможно. Так ты, почтеннейший, сидел у пана Парамона?

— Нет, — сказал он, злобно улыбаясь. — Я и есть тот Парамон.

Я молчал. А Парамон, упиваясь моим замешательством, продолжал — гневно и в то же время очень радостно:

— Побил он и выгнал меня как последнюю собаку. Ух как я его возненавидел! Ух как я ему всякого желал! А ух как я потом возрадовался, когда ты, его выкормыш, ко мне в руки попал! Я же тогда…

Тут он замолчал, заулыбался, отпустил свою бороду и после этого заговорил уже совсем другим — самодовольным, хищным голосом:

— Это невозможно передать, это можно только самому прочувствовать: вот он, сын моего злейшего врага, сидит у меня за решеткой, покорно ест из моих рук, преданно смотрит мне в глаза и ждет, когда же я соизволю выпустить его на волю. И что, разве я отпущу? Да зачем мне те три тысячи дукатов, я, что ли, бедный человек? Да я лучше сам заплачу еще десять раз по столько же, чтобы только каждое утро, выходя на балкон, лицезреть такую чудную картину!

Тут он вдруг замолчал, внимательно посмотрел на меня и, уже безо всякого кривлянья, совершенно серьезно спросил:

— Ты ведь очень хотел на волю, правда?

— Да, — сказал я. — А ты посылал мои письма?

— Нет, ни разу, — честно признался он.

— А тогда откуда ты всегда так точно знаешь о том, что творится у нас в Крае?

— Мир тесен, — уклончиво ответил он. — Люди постоянно переезжают с места на место и рассказывают один другому об увиденном. Вот так и я в свое время переехал из Края сюда. Так мне, видно, Бог велел.

— Бог! — не выдержал я. — Не кощунствуй! Ты от Бога отрекся, ты другую веру принял!

— Ну и что? — нисколько не смутился он. — Веры, твоя правда, у нас с тобой разные, но Бог у всех один. Да и прежней веры я не забываю. Если б забыл, так давно бы выдал тебя падишахским собакам. А так видишь, как я тебя охраняю?! И еще долго буду охранять, не сомневайся, пан Юрий! Сын покойного князя Сымона, осиновый кол ему в спину!

С этими словами он развернулся и быстро ушел.

Совершенно лишним будет даже говорить о том, что я весь последующий день ничего не ел и не пил. Я думал о своем, я ничего не видел и не слышал. Только когда уже начало темнеть, я несколько умерил одолевавшие меня эмоции и попытался думать о деле. Отец ведь всегда говорил: чем меньше ты поддаешься на всякие сюсики, тем больше у тебя шансов на успех. Вот я по его, по отцовскому завету, и стал думать о деле. А дело было простое: я теперь совершенно один на всем белом свете, и не просто один, а еще к тому же в плену у своего злейшего врага. Точнее, у врага отца, но это, вы же понимаете, одно и то же. То есть дело было простое, а задача очень сложная: нужно было, ни на кого уже не надеясь, выбираться на волю.