Колдун - Ольга Григорьева

– Ты куда? – уже на пороге растерянно приостановила его Полева. В ее серых глазах заблестели слезы обиды и разочарования.

– В лесу заночую, – коротко бросил болотник. – Мне не до игр.

И, не глядя на расстроенную бабу, пошел прочь.

Далеко он не ушел. Устроился в ближнем лесочке под елкой, разжег костерок и, глядя в вечернее небо, слушал разносящиеся по округе песни. Все радовались, только ему было невесело. Почему? Почему так изменился мир? Чему забыл научить его старый Нар?

Вдалеке запел одинокий волк. Такой же одинокий, как он сам. Егоша вскинул голову и, откликаясь своему поросшему шерстью собрату, завыл. Тот расслышал и вновь застонал, жалуясь на тоскливую жизнь. «Я становлюсь зверем, – внезапно понял Егоша. – Для меня жизнь стала такой же серой, как для него. Но что же делать?!»

Сверху уныло взирали звезды. Одна, далекая и маленькая, – Велесова, светила нынче не для него – для Сиромы. Сирома убил Ралу, Сирома заставил его стать таким, как теперь. Он должен расквитаться со жрецом, но наползшая на душу и тело лень мешала думать о мести. И что толку убивать Сирому? Другое дело – вернуть Владимира, помочь ему занять место Ярополка. Тогда покоренная Русь примет ту веру, которую изберет для нее новый князь. Бог силен идущими за ним людьми… Белее рухнет, и на его место взойдет новый Бог… А Сирома сдохнет, не вынеся столь страшной для себя беды…

Егоша вздохнул, откинул голову. Где-то в селище пронзительно закричала женщина. Вторя ей, взвыла другая. Что-то случилось…

– Эй, Выродок! Выродок! – донесся до него отчаянный зов Полевы. Егоша поднялся, затоптал костер. За кров следовало платить…

– Что случилось? Чего вопишь? – Он возник перед разряженной в праздничные одежды Полевой словно призрак. Баба пискнула, шарахнулась, а потом, разглядев Егошино лицо, заголосила:

– Там мужики… В играх… Буркая запалили! Егоша зло сплюнул. Это бессмысленное веселье с прыганием через огонь и размахиванием горящими факелами всегда заканчивалось бедой. Хорошо, если только опаляли усы да бороды, а ведь бывало, что загоралась на человеке шуба, и тогда мало кто мог ему помочь.

– Веди! – Егоша встряхнул рыдающую Полеву, рыкнул: – Веди, говорю!

Продолжая всхлипывать, баба побежала к селищу. Она не ведала, чем ее жилец сможет помочь старому Буркаю, но чуяла: если он захочет – Буркай не умрет.

Растолкав столпившихся над протяжно стонущим охотником людей, Егоша склонился над обожженным.

– Ты не лезь, – небрежно отпихнул его кто-то из родичей Буркая. – Знать, старику срок пришел.

– Пошел прочь! – рявкнул на опешившего мужика Егоша. Кто лучше него мог знать время смерти? Буркай и впрямь был плох – полушубок на нем сгорел почти дотла, и кожа на лице вздулась неприятными пузырями, но умирать он не собирался. Вернее, мог и помереть, коли ничего не делать.

Быстрыми пальцами Егоша содрал с Буркая одежду, повернулся к Полеве:

– Полотна чистого! Воды поболее! И всех долой!

Невольно подчиняясь его уверенному голосу, селищенцы попятились. Все еще причитая, Полева побежала за указанным. Добрые соседки принялись усердно помогать ей.

– Эй, парень, а еще чего надо? – робко предложил свою помощь тот же родич, что советовал Егоше не соваться.

– Ничего. – Болотник оглядел принесенный бабами чан с водой, расстелил на снегу, рядом со стонущим Буркаем, простыню и, раздев обожженного догола, опрокинул на него чан. Затем вздернул тело на холстину, укутал и бережно понес в дом. За ним шумной толпой двинулись селищенцы. Рядом, взирая благодарными глазами, засеменила Полева.

– Всем прочь, я сказал, – оглянулся на пороге Егоша и велел Полеве: – Сдохни здесь, а в избу никого не пускай! Ему нынче покой надобен.

Полева заслонила собой дверной проем:

– Уходите, люди. Молю…

Она не впускала никого два дня, а потом Буркаю стало лучше. Егоша не отходил от него. Сперва помогал, словно выполнял необходимую работу, а затем вдруг почуял, что вместе с Буркаем излечивается сам. Равнодушие нежитя покидало его, а вместо серого безразличия в душе возрождались прежние ощущения. Помогая почти незнакомому человеку, он помогал самому себе! Уразумев это, Егоша взялся за лечение с удвоенным усердием. Он сам промывал ожоги Буркая, сам прикладывал к ним толченые травы, сам вытягивал гной и менял повязки. Вскоре раны Буркая покрылись тонкой хрустящей корочкой, и началось самое сложное. При малейшем движении корка лопалась и из-под нее сочилась белесая сукровица. Шевелиться было больно, и Буркай лежал, отказываясь даже сесть.

– Ты никогда не сумеешь вновь ходить, если не заставишь свои ноги работать, а тело двигаться, – убеждал его Егоша.

– Не могу! – отворачивался охотник, а сердобольные родичи подпевали:

– Мы его прокормим, хоть лежачего, хоть ходячего. А тебе и без того поклон до земли. Оставь его теперь… Чего уж мучить..

Егоша бы, может, и оставил, но недоделанная работа давила на него, будто камень. Однажды он не выдержал – взял Буркая под мышки, проволок через все селище к лесу и бросил на снег со словами:

– Жрать захочешь – сам домой поползешь! Кто-то из родичей охотника попытался было подойти к больному – помочь, но Егоша зверем прыгнул наперерез, сузил опасные глаза:

– Не смей!

И тот не посмел ослушаться. Пришлый болотник был очень ловок и умен. С ним не стоило спорить.

А к вечеру, проливая слезы и завывая, словно дикий зверь, Буркай приполз в селище. Умоляя помочь, он плелся по улице и тянул к прохожим отощавшие за время болезни руки. Его жалели, но связываться с Выродком не хотели. К тому же пришлый вытянул Буркая с того света – и нынче, верно, знал, что делал.

Еще неделю, кляня всех и вся, Буркай ползал по селищу, а на седьмой день перестал хныкать и твердо встал на ноги. Ходил он, правда, еще неловко, но ведь ходил!

Вот тогда-то потянулись к Егоше ходоки с просьбами. Слава о знахаре, спасшем Буркая из огненных объятий разъярившегося Сварога, пронеслась по окрестным печищам, словно ветер. Заставая с виду столь робкого Выродка с ведрами возле реки, молодежь перестала скалить зубы, а старики, проходя мимо него, уважительно снимали шапки. Забыв о боли, Буркай дневал и ночевал в Полевином доме, всегда готовый отслужить болотнику. Только Выродок по-прежнему оставался один. Так же хмуро, не замечая оказываемого почета, делал, что просили, и только изредка, косясь куда-то вдаль, вспыхивал слабой улыбкой. Буркай чуть не плакал, глядя, как впустую извивается перед пришлым Полева, как принаряжается, как, ожидая его, сидит у окошка, не сводя глаз с дороги. Он-то видел – парень свое отлюбил… Ни красотой, ни верностью его не приманить. Налетел, словно вольный ветер, всколыхнул спелую ниву, прошелестел колосьями – и все. Пропадет, будто его и не было, – улетит гулять в неведомые края…