Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

И про больничные правила я забываю.

Не думаю про тишину.

— Кирилл!

Я окликаю его на весь коридор реанимации, отвлекаю от важного разговора, запрыгиваю с разбега и повисаю, чтобы рассмеяться и зачеткой перед его носом помахать.

— Я сдала!

— На пятерку?! — он подозрительно щурится.

Выхватывает зачетку из моих рук.

Смотрит придирчиво.

— Ты Лиану пытала пением или морила голодом? — Лавров интересуется деловито, иронично, и в синих глазах искрится смех.

— Нет, она всего лишь неделю жила на приготовленной мной еде.

— Так и знал, что выберешь самое страшное.

Кирилл наигранно сетует.

Ужасается.

И деликатный кашель за спиной возвращает с небес на землю, ставит на пол, напоминает о собеседнике Лаврова, коим оказывается Иван Саныч.

Приятель па смотрит благодушно, не скрывает улыбку, подмигивает мне, пока я смущенно улыбаюсь, блея приветствие, и лицо на груди Кирилла пытаюсь спрятать. И, переведя взгляд на Кирилла Александровича, он серьезно просит:

— Ты все ж подумай, Кирилл, уходить совсем. Может совместительство сделаем?

Что?

Я задираю голову, смотрю на Лаврова удивленно и локтем пихаю. В областную больницу на должность сразу заведующего отделения его позвали еще в начале декабря, и я две недели ходила язвила, что к столь важной персоне теперь будет и на кривой козе не подъехать.

— Иван Саныч, я отказался, — Кирилл, переставая улыбаться, требуемую мной правду говорит.

Оглашает решение.

Сложное и легкое одновременно.

Правильное, ибо тогда, после Кот-д’Ивуара и с подмоченной основательно репутацией, Иван Саныч его взял сразу и без всяких условий.

Поверил.

— Остаешься? — Иван Саныч недоверчиво хмурится, вглядывается в наши лица, ища подвох.

— Остаюсь, — он подтверждает легко.

Смеется.

— Зарплату не поднимем, — Иван Саныч хмурит кустистые брови, играет ими, предупреждает быстро, вызывая новый приступ смеха и насмешливый вопрос:

— А в отпуск хотя бы можно?

— Можно, — всемогущий начмед весело фыркает.

Расщедривается.

Ибо отпуск у Лаврова начался уже сегодня.

В восемь утра, как закончилось ночное дежурство. И об этом мне напоминают, объявляют решительно, что нам пора и, накручивая мне кое-как разноцветный шарф и на лицо, подгоняют.

Торопятся.

И машину около обыкновенного здания с серым крыльцом паркуют, командуют на выход и под локоть подхватывают. Взбегают быстро по припрошенным снегом ступеням, держат за руку крепко, и золотистую табличку справа от дверей я прочитать не успеваю.

— Ты куда меня притащил, Лавров? — я интересуюсь и со смехом, и с удивлением.

Оглядываюсь по сторонам.

Разглядываю овальный холл с белыми колоннами, деревянные двери, скамейки, воздушные шары, плакаты… с голубями и двумя переплетенными кольцами.

— Это что… загс?!

Я спрашиваю потерянно, враз севшим голосом. Кручу головой по сторонам, пока не натыкаюсь взглядом на Кирилла и жду, когда он объявит, что мы на экскурсию.

Просто так.

Шутка.

Не самая удачная.

Поскольку Алла Ильинична при каждой встрече не забывает упомянуть о важности священных уз Гименея, отчитывает и уверяет, что Авария, вымахавшая в холку мне выше колена, не может счастливо существовать в нашей недосемье.

А Алла Ильинична, не видя штампа в моем паспорте, не может спокойно помереть.

— У меня к тебе сделка, — Кирилл подходит неспешно, оставляет шаг между нами, говорит вкрадчиво, самоуверенно, слишком самоуверенно.

И дернувшийся уголок рта его волнение выдает.

— Какая?

Я запрокидываю голову.

Разглядываю черты лица, что уже давно воспроизвожу по памяти, повторяю, не задумываясь, знаю и люблю.

И улыбка появляется сама.

— Я дарю тебе кольцо, а ты говоришь «да».

— А… а у меня… у меня из документов только зачетка. В ней штампы не ставят…

— Твой паспорт у меня.

— А кольца?

— Купил.

— Красивые?

— Твои, мои и вся группа одобрили.

— А…

— Без свидетелей можно.

Хорошо.

Тогда и невесту поцеловать можно.

Жену.

Странно, непривычно, стремительно… просто, и, выйдя на крыльцо загса, я карябаю ногтем новоявленный штамп в паспорте, разглядываю его недоверчиво при свете дня и послюнявить, пытаясь стереть, готова.

— Ты еще на зуб проверь, — Кирилл хмыкает над головой.

Прячет улыбку.

И я смотрю на него подозрительно.

Мои ведь гады не могли ему рассказать про беременность?

Они обещали, напоминали ехидно, что тянуть вечно нельзя, тайное в данном случае точно станет явным, но я тянула, откладывала.

До Нового года.

На который из Праги прилетел с женой Димка. Они, как всегда, привезли с собой веселый хаос и радость, и па торжественно объявил, что праздновать будем на даче.

Всей семьей, что стала большой.

Шумной.

Появился детский смех и лай собак, огромный дубовый стол.

Снеговик, коего первого числа мы лепила с сусликами, а после обкидали снежками вышедшего покурить Лаврова, застигли врасплох и в снежную войну втянули. И, проходя вечером мимо сделанной специально для монстров детской, я затормозила, посмотрела украдкой, как па с Лавровым по ролям читают сказки.

Большие и взрослые первоклассники, отучившиеся целые две четверти, спать без сказок все равно отказываются, вопят возмущенно и на кроватях скачут.

Визжат восторженно, когда Кирилл их подхватывает и кружит.

— Подглядываешь? — Ника подкралась незаметно, спросила коварно и через плечо мне в детскую заглянула, чтобы легко рассмеяться. — Знаешь, месяц жизни с нашими монстрами братца поменял. Он их до этого только по большим праздникам видел и уверял с ужасом, что понятия не имеет с какой стороны к детям подходить. И вон, видишь…

Подходит.

— Из него выйдет отличный отец.

Выйдет.

Через восемь месяцев.

Я промолчала.

Отложила признание до… конца сессии, что терапией для меня и закончилась.

— Почему сейчас? — я спрашиваю настороженно.

Смаргиваю непрошенные слезы.

Замуж по залету я не хочу.

И думать об этом надо было на полчаса раньше, выяснять до штампа и самого главного в жизни вопроса ошарашенной регистраторши. Ибо невеста из меня вышла в уггах, джинсах и старом любимом свитере цвета арманьяка и теплого янтаря, но… я не против.

Так… лучше и брачная церемония пыткой, коей я ее представляла, оттягивая, все это время, не показалась, а на бросаемые изумленные взгляды регистраторши я только бесшабашно улыбнулась и разваливающийся пучок волос, отказываясь стоять смирно и пребывать в волнении, поправила.

— Потому что я тебя люблю, — Кирилл говорит серьезно, поднимается на пару ступеней, чтоб глаза в глаза, и тихо падающий снег оседает на его ресницах, — потому что мне надоело слушать твои потом и потому что слово «сожитель», так любимое нашей дорогой Аллой Ильиничной, мне не нравится, Дашка.

Муж, согласна, звучит лучше.

— И что теперь? — я спрашиваю тихо.

Почти касаясь его холодных губ.

Тянусь, чтобы согреть и согреться. Теряюсь во времени, и окружающий суматошный мир очертания теряет, отступает.

Напоминает громким хлопком двери за спиной.

— Аэропорт, самолет… — Кирилл выдыхает шепотом.

Не отпускает.

И прохожие смотрят странно.

Кто обнимается на крыльце загса в девять утра понедельника?

Без белого платья, голубей и гостей.

— Куда?

Я смеюсь, а он не шутит.

И Авария у Аллы Ильиничны.

Она в курсе.

Все уже в курсе.

Только мне не говорят куда. Молчат таинственно, и, стоя у панорамного окна зала ожиданий, я разглядываю белое поле вдали, кромку темного леса, самолеты, крошечных людей и, выглянувшее из-за сизых туч, яркое солнце.

Оно кажется весенним.

Пусть до весны еще почти два месяца.

— Куда ты так и не скажешь? — я спрашиваю с восторгом.

Упоением.

Чувствуя, что Лавров подходит сзади, обнимает, прижимая к себе, и руки на животе переплетает, закрывает, кладет подбородок мне на макушку. И про ребенка я расскажу ему в еще неизвестном там.