Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

— Не кисну, — я фыркаю и с ходом решаюсь.

Кладу на изумрудное сукно.

— Действительно, не киснишь, шельма, — Алла Ильинична бормочет недовольно и выброшенного мной короля рассматривает досадливо.

— Иногда везет и в картах, и в любви? — я старательно ехидничаю.

И смеется уже она, бархатно.

Соглашается.

Тянется лениво, забирая взятку, и преф продолжается.

До закрытой пули.

Трех часов, что отбиваются напольными часами фирмы самого Беккера, напоминают о делах, и я прощаюсь, тормошу Аварию и Димкин безымянный подарок, обещаю непременно прийти еще и расписать пульку.

Ухожу до дверей квартиры.

И лежащую у порога газету, что свернута и перевязана черной лентой, рассматриваю удивленно и растерянно, читаю на автомате и привычке черный броский заголовок.

Перечитываю.

И не понимаю.

Не хочу понимать, но… рука тянется сама, поднимает «Вестник Верхненеженска», и лента ядовитой змеей соскальзывает на пол, разворачивается первая полоса газеты со скандальным заголовком на серой старой бумаге с удушливым запахом краски, что заполняет всю квартиру, заставляет задыхаться.

И к окну я бросаюсь, открываю торопливо, роняя забытого на подоконнике Оруэлла, и вываливаюсь почти наполовину.

Дышу.

Жадно, глотая, но в груди жжет, раздирает до боли и сжатого сердца, грохочет в ушах набатом.

От запаха или слов.

Черный Лис, оказывается, умеет убивать ими виртуозно, уничтожать насмешливыми фразами и риторическими вопросами под занавес бить вместо контрольного в голову.

Десять баллов по пятибалльной шкале.

Талантливый журналист.

Я сползаю на пол, и оцепенение не отпускает, давит тишиной квартиры и обрывки фраз воскрешает.

Собирает пазл из резко оборвавшегося рассказа Ани о работе Кирилла в спокойном и тихом Верхненеженске, проклятий и ненависти черной незнакомки, скупых слов самого Лаврова и встречи с Черным Лисом в «Зажигалке».

Дополняет картину об «Убийцах в белых халатах».

Заставляет встать и ноутбук открыть.

Найти.

Прочитать.

И даже видео посмотреть.

Он ведь смог, там, а я, тут, тем более.

Тоже молча, и прокушенная до крови губа не считается. Мелочь по сравнению с плевком в лицо, сожженной машиной и тоннами гадости в соцсетях.

«Халатность от халатов» — апогей острот и каламбура, в коих так легко упражняться в комментариях.

Поливать грязью, призывая все кары небесные и предлагая расстрелять, утверждать о безграмотности и непрофессионализме.

Бездействии, из-за которого Елисей Савицкий, шести лет, провел больше часа в приемном покое, и только после звонка главному врачу был поднят в реанимацию, где к нему тоже никто не подходил.

Наплевал доблестный врач Кирилл Александрович Лавров на маленького ребенка, не заинтубировал своевременно, нахамил несчастной матери, выставил из реанимации, а после напутал с препаратами, вводя зачем-то в искусственную кому.

Убил.

Нарушил все возможные и невозможные даваемые врачебные клятвы, не спас, хотя это было возможно.

Тварь.

Самое приличное и доброе в адрес замечательного доктора Кирилла Александровича Лаврова, что через полгода после грандиозного скандала на весь город и местное СМИ уволился и уехал в неизвестном направлении.

Подтвердил, раз сбежал, свою вину.

— Три года прошло… — я разглядываю дату вверху страницы.

Перевожу взгляд на черно-белую фотографию Лаврова для наглядности и знания злодея года в лицо. Красивая фотография для злодейского злодея и убийцы детей.

Морального урода, у которого все куплено и схвачено.

Ибо оправдали.

Не нашли состава преступления и даже дело возбуждать не стали. Не упекли за такое, хотя стоило и на всю жизнь.

За-слу-жил.

Поворачиваются ключи со скрежетом в дверном замке, отвлекают от улыбки, что оказывается была когда-то по-мальчишески лихой, и в коридор я пробираюсь на ощупь.

С мыслью, что как там он больше никогда не улыбнется.

Той улыбки мне не увидеть.

— Дашка…

Теперь тоже есть улыбка.

Родная, нежная, радостная.

И все ж жесткая.

А закадычный друг Стива по-мальчишески лихо улыбаться не разучился. И я встряхиваю головой, даю себе пять минут на счастье и уже привычно повисаю на Лаврове обезьянкой, обхватываю руками и ногами.

— Я играла сегодня с Аллой Ильиничной в преферанс, — о прошедшем дне я докладываю бодро и с хорошего, расстегиваю его рубашку, пока меня несут в сторону ванной.

Тормозят от моих слов и вопрошают подозрительно:

— Ты ведь не проиграла ей нашу квартиру?

— Что?! — я возмущаюсь от подобного неверия в меня и кулаком в знак протеста и негодования ударяю по плечу. — Лавров, ты… да я…

— Чего? — он смеется.

— Я, между прочим, ей на мизере взятку дала, — я шиплю рассерженной кошкой, пропускаю момент, когда остаюсь с распущенными волосами и без футболки. — Понимаешь?!

— Да, я связался с аферисткой и картежницей, — Кирилл хохочет, прижимает к стене.

Перехватывает руки.

И губы накрывает своими.

Дразнит и требует.

Путает мысли, что разлетаются стремительно вместе с одеждой, отступают, давая час или два.

Вечер.

И возвращаются лишь ночью, скользят лунным светом по краю сбитой постели, будят пустотой и холодом.

Одиночеством.

Говорят, на привычку нужен двадцать один день, но мне хватает и пары ночей, чтобы привыкнуть к руке Кирилла на мне, переплетенным ногам и твердой груди за моей спиной.

Сродниться с ощущением… правильности.

И осознать, что по-другому уже быть не может.

— Ну и где тебя носит, Кирилл Александрович? — я бурчу приглушенно и в его подушку, перекатываюсь и сажусь, свешивая ноги.

И голову, дабы поглядеть на дикие тапки с единорогами… фиолетовыми, новыми, купленными… домой, как сказал Кирилл.

Посмотрел внимательно, но я не возразила.

Фиолетовые единороги домой.

Мне легко это и сказать, и подумать, засчитать его квартиру окончательно и своим домом, в котором будут дурацкие тапки, раскрытая забытая книга на спинке дивана, его футболки и домашние рубашки на мне.

Что застегиваются на ходу, пока я спускаюсь босиком вниз, ступаю неслышно.

Ищу.

Нахожу в кабинете, что заполнен запахом сигаретного дыма.

Кирилл в одних джинсах, стоит у окна, курит.

Не поворачивается.

И в неровном свете полной луны широкая спина с прорисованными мышцами и линиями татушки манит еще больше, тянет неодимовым магнитом, заставляя подойти, обнять, утыкаясь лицом между лопатками, замереть.

— Газета в гостиной… — он говорит тихо, напрягаются мышцы, и я крепче сцепляю руки на его талии, прижимаюсь щекой, не отпущу. — Ты… ничего не спросила.

— Спросить? — я интересуюсь со смешком, скольжу губами по солоноватой коже.

И это гораздо интересней разговоров.

Мыслей о всей прочитанной сегодня грязи.

— Там сказано, что я убил ребенка, — Кирилл все же выворачивается, поворачивается и смотрит пристально.

— А еще говорят, что летающие тарелки существуют и земля на самом деле плоская.

— Дашка… — он хмурится.

А я вздыхаю.

— Я не верю и никогда не поверю, что ты мог халатно отнестись к работе. И мне плевать, что напишут все газеты мира и прокричат даже очевидцы.

Кирилл молчит, и нахмуренный лоб мне не нравится.

Нервирует непроницаемый и странный взгляд.

О чем он думает?

— Я могу лишь спросить: зачем ты встречался с этой скотиной в клубе и почему вдруг все решили всё это вспомнить сейчас?

Принести газету.

Прийти.

Каролина Игнатьевна Савицкая, убитая горем мать и знаменитая в Верхненеженске ведущая на местном канале.

Еще руководитель благотворительной организации.

Ее словам поверили безоговорочно, прониклись текущими по лицу слезами вперемешку с тушью и ужаснулись стенам больничного коридора на заднем фоне.

Кто записывает видео, когда ребенок умирает в реанимации?

— Герка, как всегда, хочет славы и денег, сенсации, — Кирилл хмыкает, перестает гипнотизировать глазами и на подоконник, ворча про холодные и босые ноги, усаживает.