Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

Отступаю спиной вперед.

Машу на прощание, прилипшим к стеклу заднего сидения, сусликам.

И от невеселых мыслей, что мелькают вместе с первыми высотками окраины, меня отрывает звонок Лины.

— Даха, моя замечательная, — бодро, а от того подозрительно начинает без приветствий любимая староста, — а ты сейчас где?

— Тебе геолокацию с какой позиции? — любимый и доставший Лину вопрос Вано, коим он ей отвечает на утренние побудки, я задаю с удовольствием, дразню и настроение себе поднимаю.

— С позиции улицы, — Лина шипит недовольно.

Угрожает жестокой расправой, и я со смехом сдаюсь:

— Я у «Сим-Сима», на въезде. Из аэропорта еду.

— Так… — Лина протягивает задумчиво, — до «Самоцвета», если по объездной и на Московскую близко ж будет?

— Минут двадцать, а что?

— Можешь к Нине тогда заехать? — Лина интересуется, просит и поясняет обеспокоенно-сердито. — Я ей полдня пытаюсь дозвониться ни ответа, ни привета. Тишина по всем фронтам. У нас Кенгуру сегодня манипуляции принимает, она б не стала прогуливать.

— Может опять со своим принцем женатым поругалась? — я предполагаю, вспоминая прогулянный зачет весной.

Из-за Глеба Борисовича она прогулять могла бы и госы с концом света в придачу.

— Может… — Лина соглашается эхом, вздыхает тяжело, — скорее всего, поэтому, если она дома сидит и рыдает, то гони ее взашей сюда. Пытки Кенгуру в самом разгаре, мы ее до часу прождали и уйдем отсюда только когда сдадим.

— Сейчас, сопровождение на казнь мое любимое хобби, — я фыркаю и, опустив телефон, называю водителю новый адрес.

Вилонова, 34.

Пятый подъезд.

Квартира незабываемого Глеба, что была куплена специально для Нины. Остановка на автобусе до второго корпуса, три на трамвае — до третьего.

Близко.

И охраняемо, поэтому таксист высаживает меня у шлагбаума, оставляет, и полдома я обхожу, успевая вспомнить универсальный код домофона, что не работал со времен царя Гороха и открывать соглашался только в ответ на первые числа последовательности Фибоначчи.

Нина с серьезной невозмутимостью уверяла, что в этом скрытый смысл и важная часть теории заговора. Или лепта одного из многих тайных обществ.

Ноль, один, один, два, три…

Загадочное послание масонов или иллюминатов отзывается противной и забытой трелью, и тяжелую дверь я с силой тяну на себя, попадаю в полумрак и холод подъезда. И, глядя на ждущую у лифта молодую пару с коляской, с внутренним вздохом поднимаюсь к лестнице и по лестнице.

Четвертый этаж — не пятый в нашем любимом корпусе с высоченными потолками.

Поднимусь.

— Профилактика варикоза тебе в помощь, Дарья Владимировна, — и с лучшим человеком на свете поговорю. — Похвастаешься в сентябре Байкеру, что лето провела не тюленем на диване, как все. Получишь сто баллов и не будешь ездить со всеми на отшиб мира в почившую миром еще лет пятьдесят назад лыжную базу наматывать круги по заросшему травой стадиону.

Определившись с коварным и гениальным планом, я останавливаюсь на площадке четвертого этажа и соображаю, вспоминая единственный визит сюда: длинный коридор направо — это к лифту и трем квартирам, налево — сразу в закуток с еще двумя квартирами.

Мне… мне налево и дверь, что прямо.

Открыта.

Ибо на золотую ручку я, поправляя ремешок невесомых босоножек, опираюсь, а она опускается, проваливается, утягивая за собой и приоткрывая дверь.

Впускает на лестничную клетку далекие и тихие отголоски «Арены» любимой Ниной Линдси Стирлинг, что в утопающей тишине пугают, заставляют, оглянувшись, шагнуть нерешительно внутрь квартиры.

Позвать с порога:

— Нина!

Зеркало, повешенное слева, отражает меня, загнутый коврик, раскиданные по светлому ламинату кислотно-зеленые кеды, а желтый шарф крупной вязки змеей свисает с верхней полки распахнутого шкафа.

С правой стороны кухня-гостиная в изумрудно-бежевых тонах, прямо — открытая дверь ванной и разбегающийся коридор: налево — спальня, направо — кабинет, спортзал и гостевая спальня в одном флаконе.

В зависимости от надобности.

— Нина!

— Ты чего кричишь? — она появляется внезапно, белым приведением из кухни-гостиной, смотрит равнодушно, цепляясь пальцами за косяк дверного проема, и спрашивает безразлично.

Заставляет покачнуться и выругаться.

— Ты совсем обалдела? — я рявкаю, и бешено стучащее сердце пытаюсь успокоить. — У тебя дверь открыта, полный разгром и ты не отвечаешь! Ни мне, ни Лине. Она до тебя полдня достучаться везде пытается!

— А, — Нина зевает, пропускает привычно вопли мимо ушей и, шаркая огромными мужскими тапками, в кухню обратно уходит.

Я же иду следом.

Отпинываю, вымещая страх и злость, ее кед.

— Я задремала, голова ужасно болит, — на изумрудный диван Нина забирается с ногами, теребит кисточку пледа, что в тон обивке, и, подняв голову, апатично сообщает. — Мы расстались с Глебом. Совсем. Он понял, что любит ее.

— Кенгуру причина прогула не устроит, — я хмурюсь и ее разглядываю.

Вглядываюсь в чрезмерную бледность, бисерины пота на лбу.

Дрожащие пальцы, что комкают край пледа.

Отсутствующий взгляд.

— Нина, ты как себя чувствуешь?

— Нормально, — она шелестит на выдохе, ложится на бок, подтягивая колени и плед, — спать только хочется из-за головы и морозит немного. Сначала было жарко, а сейчас холодно. Зачем ты надела шляпу мушкетера, Даш?

Длинные ресницы дрожат, закрывают глаза.

И сумасшедший вопрос заставляет вздрогнуть второй раз.

— Нин, посмотри на меня, — я приближаюсь к дивану, опускаюсь на корточки. — Нина!

Я встряхиваю ее за плечи.

Раз.

И еще.

Пока она не морщится болезненно и глаза не открывает, смотрит с едва тлеющим раздражением на дне прозрачно-голубых непривычно тусклых глаз.

— Ты пила что-то? Нина!

— Не шуми, голова… — она кривится, и по щеке скатывается одна слеза. — Что ты все кричишь, Дашка? Глеб кричал, сейчас ты…

— Что ты пила?

— Глицин, отстань.

Длинные ресницы снова слипаются, но Нина внезапно резко вскидывается, отбрасывает плед и ноги с дивана спускает, жалуется:

— Жарко.

Она упирает голову в ладони, а локти в колени, рассказывает в пол и пустоту:

— Глеб ушел, и я тут больше не могу… Вещи собирать… из рук все падает… валерьянки не было, я глицин взяла… что ты смотришь? Он вон на столе.

На столе.

Черный бюстгальтер, три бутылки «Святого источника» и вывороченная на матовое бежевое стекло домашняя аптечка.

Парацетамол, арбидол, ганатон.

Нетронутый бластер глицина и распечатанный дигоксина.

— Нина, твою мать…

Я бормочу сквозь зубы, достаю путающийся в кармане кожанки телефон и, отстукивая каблуками, что вторят дроби в висках, подхожу к ней.

Три шага.

Меньше трех секунд, но для принятия решения, самого важного в моей жизни, мне хватает. Я осознаю последствия и знаю, что в случайно никто не поверит.

— Сколько «глицина» ты выпила?

Номер Кирилла я набираю не глядя.

Раз гудок, два…

Ответь немедленно!

— Четыре или пять… может шесть… — Нина обхватывает себя руками, поднимает голову, раскачивается сомнамбулом.

Пять, шесть…

— Да? — Кирилл отвечает на семь.

Все три бутылки воды пустые, бесполезные.

Это восемь.

— Я у Нины. Она выпила дигоксин вместо глицина. Пять таблеток, уже засыпает, — я говорю быстро и шкафы в поисках любой кружки или стакана открываю методично.

— Скорая? — Кирилл спрашивает отрывисто.

Напряженно.

Поток воды обрушивается на дно раковины, грохочет и подставленный стакан наполняет за секунды.

На девять.

— Нет.

В одно слово из трех букв я вкладываю все и сразу, поворачиваюсь к стоящей около стола Нине, что опирается на него, покачивается.

— Даша.

Его голос звенит сталью, но… мое решение.

И моя ответственность.

— Может быть остановка сердца.

Нина оседает медленно, сгибаются колени и скрюченные пальцы цепляют таблетки, забирают с собой. Раскрученная аскорбинка желтыми бусинами ссыплется на пол, стучит, раскатываясь.