Няня на месяц, или я - студентка меда! (СИ) - Рауэр Регина

И, замечая мой взгляд, моргает, подходит неслышно и томик Ахматовой из моих рук вынимает.

— Двадцать первое. Ночь. Понедельник.

— Что?

— Самое любимое стихотворение твоего брата, — она объясняет тихо, прижимает книгу к груди и по комнате проходится. — Я виновата. Помнишь наши посиделки? Я сказала, чтоб не сглазить и если что… и если что случилось. Из-за меня.

Вета опускается в подвешенное кресло, отталкивается бездумно ногой.

И железная опора тихо поскрипывает, заполняя тишину.

— Тетя Инга читает сусликам, — Квета бледно улыбается, замечает мельком, — ты смешно их называешь, рассеянного с улица Бассейного. Она сказала, что это была твоя любимая книга в детстве.

— До дыр, — я соглашаюсь и рядом с ней сажусь.

Висящий кокон огромен.

— И ты не виновата.

— Виновата.

— Тогда и я. Он четвертые сутки в стабильно тяжелом состоянии, в коме. А я не могу к нему даже зайти, боюсь увидеть… таким. Он всегда был сильным, а сейчас…

— И сейчас сильный, самый сильный на свете, — Ветка кривит улыбку сквозь слезы, что размазывает по лицу, — он борется. И Кирилл. Ты знаешь, что остановка сердца была семь раз во время операции?

Она поворачивает голову, выдыхает, сдерживая слезы, и повторяет явно чьи-то слова:

— Кроме Лаврова столько никто бы качать не стал. Тридцать минут и все, да?

— Да, — я повторяю эхом.

И сухая формулировка о прекращении реанимационных мероприятий при признании этих мер абсолютно бесперспективными или констатации биологической смерти, а именно при неэффективности реанимационных мероприятий, направленных на восстановление жизненно важных функций в течение тридцати минут, бьется в голове.

Зачем Палыч на хируходе заставлял нас ее зубрить?

— В последний раз завели ровно на тридцатой минуте, — Квета поясняет без слов, подтягивает ноги к груди.

— Откуда?..

— Подслушивать полезно.

— Конечно, — я соглашаюсь, прислушиваюсь к шуму с первого этажа.

Мама занята с сусликами, и их веселые вопли и визги долетают и до сюда, а Эль топит баню, заверив, что как Ромка прошлым летом, отжигать не будет.

Заслонки он вынимать умеет.

— … «это что за полустанок?» — закричал он спозаранок, — мамин голос в тишине доносится отчетливо, выразительно. — А с платформы говорят: «Это город Ленинград»…

— Знаешь, из нее получилась бы замечательная бабушка, — Квета вздыхает, бодает отчаянно меня в плечо. — Страшно, Рина. Когда ты позвонила, я никогда не думала, что бывает настолько страшно.

Бывает.

Еще необъяснимо тревожно, словно еще не все.

Краткое затишье перед очередной бурей.

Нет, хватит. Я сжимаю кулак до боли, впиваясь полукружьями ногтей в кожу, дышу медленно, и паника отступает.

Хотя бы один вечер будет светлым.

Тем более мама зовет, напоминает о времени, совести и не нарезанных салатах. Просит не быть хомяком и уверяет, что главный ребенок ее жизни, это все равно я.

Более неразумных личностей она не встречала.

— Пошли помогать разумным личностям, — я пихаю Квитанцию. — Скоро, правда, па и Кирилл приедут.

Сначала па.

Он заезжает с другой стороны, где ворота и асфальт к крыльцу. И первым его замечают суслики, несутся, забрасывая найденные Димкины машинки, и па их ловит, подхватывает на руки.

— Как он? — мама выходит следом, спрашивает, вглядываясь в беззаботное и улыбающееся лицо.

— Без изменений, — па отвечает коротко, и по его лицу скользит темная тень.

Пропадает быстро, и центр его Вселенной — монстры, коих он обещает научить делать настоящие шашлыки, завлекает интересными историями и байками с собой в беседку.

И Эльвина прихватывает.

Шашлык, настоящий, ему тоже надо уметь готовить.

— Ага, приготовить, мариновали так-то мы, — Квета возмущенно бормочет, и локтем неожиданно пихает, указывает за забор. — Смотри, это же Кирилла машина?

По черной крыши, что едва виднеется, не понять, но я пожимаю плечами и за ворота выхожу. Поворачиваю направо, и да, у забора стоит внедорожник Кирилла.

Его номер.

И его лицо за стеклом, вот только выражение лица не его. Слишком… злое, искаженное, и я вижу, как он ударяет кулаком по рулю.

Что происходит?

Я медлю, и, подняв глаза от руля, Кирилл меня замечает.

Поджимаются резко очерченные губы, и разговор он заканчивает быстро. Откидывает телефон на соседнее сидение, а затылок на подголовник, когда я открываю его дверь.

— Привет.

— Привет, — он поворачивает голову, смотрит устало и, подняв руку, хватает за запястье, тянет, заставляя сделать пару шагов, приблизиться окончательно. — Я купил уголь и даже отыскал тамарилло. Ты знаешь, как дико сложно найти эти банальные помидоры с небанальным названием?

— Знаю, — я натянуто улыбаюсь, — на седьмом километре крохотный магазинчик с названием, написанным мелом и мелко. Там торгует старый дед в расшитой узорчатой жилетке и тюбетейки. У них нет интернет-сайта, и найти их почти невозможно. С кем ты сейчас разговаривал?

Кирилл молчит, смотрит.

Решает.

И говорит, почти не размыкая губ:

— Следственный комитет. Есть… некоторые трудности, крючкотворы и дураки. Все как всегда, — он вздыхает, зарывается рукой в мои волосы и шепчет лоб ко лбу, — Даша… не проси подробностей. Я не хочу тебе лгать, но и правда не для этого вечера.

Не для этого.

Я сама хотела вырвать у жизни один светлый вечер, забыть эгоистично обо всем мире и тонне его проблем, улыбнуться по-настоящему.

— Хорошо, тогда поцелуй меня.

Легко и сильно.

До стертой с губ горечи и соли от уже пролитых слез.

До улыбки, настоящей.

До самоуверенности, только твоей, что вытащила Димку с того света.

Я знаю, что кроме тебя никто не смог бы. Я знаю, что солнце на багряном востоке принесет новые проблемы и воскресит старые, но сейчас над головой чернильная ночь с рассыпанным жемчугом звезд.

Крыльцо.

И накинутая на плечи куртка, от которой пахнет Кириллом и немного дымом. В процесс приготовления настоящих шашлыков па его тоже увлек.

— Твои родители спорят какую сказку читать монстрам, — Кирилл говорит со смешком, садится и к себе притягивает, заключая в кольцо рук.

— То есть, что укладывают сусликов вместе, они договорились?

— Да, победила дружба, как сказал твой отец.

— Па, — я поправляю машинально.

И незаданный вопрос затылок сверлит. И, пожалуй, спиной к нему рассказать получится. Все равно ведь придётся, так почему не сейчас?

Ночью постыдные факты раскрываются легче.

— Отец — это отец, биологический. Владимир Архипович. Мы… у нас договор.

Денежный.

Чистая юридическая сделка без намека на родственные чувства.

— Какой?

— Я играю примерную и любящую дочь, а он мне за это платит.

Я — единственный ребенок Владимира Архиповича, и как бы он не старался оберегать личную жизнь, обо мне узнали, спросили в шутку о брошенной дочери.

Вот только в каждой шутке доле правда, а у богатого и успешного бизнесмена с кристально чистой репутацией брошенных детей быть не может, поэтому на пороге квартиры он объявился вовремя: я как раз бунтовала против всех.

Согласилась, не задумываясь, на его деловое предложение и сумму назвала, а он усмехнулся и тоже согласился, сказав, что я в него.

— Хорошие деньги за вечер на юбилее или пару написанных и заученных слов в интервью, — я усмехаюсь, вспоминая газету, коей так нервно тряс Аркадий Петрович. — Моя очередная мачеха называет меня продажной тварью.

И в общем-то, она права.

— Ты не тварь.

— Мерзкая сделка и деньги… мне ведь мама с па дают, хватает, но… у него я тоже беру, приезжаю, когда просит. Я… я не могу отказаться. Самое гадкое, что мне не стыдно, мне не стыдно брать его деньги, понимаешь? Скажи, что я ужасная.

Я требую зло, пытаюсь выкрутиться, повернуться, чтобы увидеть, заглянуть в глаза, где должно быть отвращение и разочарование.

— Ты лучшая, лагиза.