Каторга - Влас Дорошевич

- Словно вы, господа, на казнь ее везете и последние минуты ей усладить хотите!

- А на что же мы ее везем?!

Уроженцы острова Сахалин

Одно лицо, посетив пост Корсаковский, на юге Сахалина, захотело непременно увидеть:

- Уроженца острова Сахалина.

Ему привели двадцатилетнего парня, и "лицо" торжественно, всенародно расцеловало этого "уроженца".

Я не знаю, что именно привело его в такой восторг.

Он целовал, я полагаю, не этого несчастного парня, - он целовал еще более несчастную идею о "сахалинской колонии".

Перед ним было живое олицетворение этой идеи, - свободный житель Сахалина, не привезенный сюда, а здесь родившийся, здесь выросший.

Я видел много этих "живых воплощений идеи колонизации".

Я видел уроженцев острова Сахалин на свободе, видел их в подследственных карцерах, видел в тюрьмах, отбывающими наказание за совершенные преступления, - и не скажу, чтобы они приводили меня в особый восторг.

Я рассказывал уже, как отыскивал палача Комлева, закончившего уже свою деятельность, числящегося в богадельщиках и пришедшего в пост Александровский "на заработок", предвидевши казнь.

- А вон, ваше высокоблагородие, - сказали мне, - изволите видеть на конце улицы махонькую избушку. Туда и отправляйтесь. Он там у польки нанялся детей нянчить. Вешать да за детьми ходить, - больше ни на какую работу он, старый пес, и не способен!

В маленькой избушке возилась около печки рослая, здоровая баба! По углам пищали трое ребятишек.

- Посидите тут. Комлев с самым махоньким в фонд (казенная лавка) пошел. Сейчас будет.

"Полька", крестьянка Гродненской губернии, отбывает еще каторгу.

Она пришла сюда, - бабы особенно не любят сознаваться в преступлении, - "по подозрению в убийстве мужа".

- Потому и подозрение упало, что меня за него силком замуж выдали, а за мной другой прихлестывал. Ну, на нас и подумали, что мы "пришили".

В каторге она выучилась говорить, - не на русском, а на каторжном языке.

- Меня сюда послали, а с которым я была слюбившись, слышно, в Сибири. Вот и живу.

- А дети чьи? Из России привезла?

- Зачем из России. - Дети - здешние. Эти двое, старшенькие, от первого сожителя. Поселенец он был, потом крестьянство получил, на материк ушел. А меньшенький, которого Комлев нянчит, - теперешнего сожителя. Кондитер он. Через месяц ему срок поселенчества кончается, крестьянство получит, тоже на материк уйдет.

- Ну, а вот этот от кого?

- Этот? А кто же его знает!

- Ну, а когда кондитер твой на материк уйдет, тогда ты что же с детьми-то делать будешь?

- А другого сожителя дадут.

Так "отбывает каторгу" эта женщина, когда-то не вынесшая жизни с нелюбимым мужем, и теперь переходящая от "сожителя" к "сожителю" с тупым, апатичным видом.

В это время в избушку вошел Комлев.

На руках, которые привыкли драть и вешать, он бережно нес годовалого ребенка.

Я отложил беседу с ним до другого раза.

Палач с ребенком на руках...

- Зайди ко мне завтра... Только без ребенка!

Что будет потом с этими детьми, которые родятся от сожителей, по окончании поселенчества уезжающих на материк, которые родятся "кто его знает от кого" и растут здесь на руках палача?

Знаменитость "поста Корсаковского", и его "прелестница" - "молодая Жакоминиха".

Отец и мать Жакоминихи были ссыльно-каторжные. Она родилась на Сахалине.

Она ничего другого не видала, кроме Сахалина. Говорит на том же языке, на котором говорят в кандальных тюрьмах. И когда ей говорят, что есть другие страны, вовсе не похожие на Сахалин, она только с недоумением отвечает:

- Да ведь и там людей "пришивают" из-за денег!

Ее очень интересует вопрос:

- Правда, что в России не нужно снимать шапок перед чиновниками?

И это кажется ей очень странным.

Она знает только два сорта людей: чиновников и "шпанку".

У нее двое детей, которых она очень любит и на которых тратит все, что "добывает".

Детей она одевает, как "чиновничьих детей", - для себя ждет каторги, как чего-то самого обыденного.

Ведь в каторгу приговорят!

- Что ж! Отдадут в сожительницы. Меня любой поселенец и с детьми возьмет: я - баба прибыльная.

Она говорит это спокойно, деловым тоном.

Жакоминиха была выдана замуж тоже за сына ссыльно-каторжных родителей.

Семья Жакомини давно была прислана на Сахалин из Николаева, отбыла каторгу, поселенчество, разжилась, имеет большую торговлю. Молодой Жакомини жил с женой в селении Владимировке, держал лавку, охотился на соболей. Жили, по-сахалински, очень зажиточно. Но молодой бабе приглянулся поселенец. "Парень-ухват", отчаянный, из "Иванов", как зовутся удальцы каторги. Он кончил срок поселенчества, собрался на материк, и об отъезде сказал Жакоминихе только накануне.

- А меня возьмешь с собой?

- Взял бы, если бы у тебя были деньжата.

В тот же день Жакоминиха подсыпала мужу стрихнина. Стрихнином травят соболей, и он есть в доме каждого охотника.

Преступление было совершено изумительно откровенно. Жакоминиха поднесла мужу отраву в то время, как в соседней комнате работники дожидались их к обеду.

Когда Жакомини грохнулся на пол, вбежали рабочие и тут же около него подняли "поличное" - рюмку с остатками порошка.

- Сам отравился! - сразу объявила Жакоминиха.

И первое, что сделала, сейчас же начала вынимать из сундука деньги.

Она была страшно изумлена, когда ее притянули к следствию, и объясняет это только интригой со стороны стариков Жакомини.

- Как же к следствию? По какому полному праву на материк не пускают? Нешто есть свидетели, что я ему отраву подносила.

Это, как я уже говорил, глубочайшая уверенность, каторги, что, если только нет свидетелей-очевидцев, стоит "судиться не в сознании", и никто вас обвинить не имеет права. А если и обвинят, то неправильно, не по закону.

- Должны оставить в подозрении, а не осуждать!

Состоя под следствием, Жакоминиха совершила новое преступление, опять "без свидетелей".

Однажды могила Жакомини была найдена разрытой. В крышке гроба было прорублено отверстие.

Собравшиеся "сахалинцы" моментально узнали, чьих рук дело:

- Жакоминиха! Это уж всегда так делается! Дело первое!

"Жакоминихе" начал часто сниться ее покойный муж. А если начинает мерещится убитый, надо разрыть могилу и посмотреть, не перевернулся ли он в гробу. Если перевернулся, надо положить опять как следует, и убитый перестанет являться и мучить.

- Да почему же, непременно, это сделала Жакоминиха?

- Помилуйте, да она с малолетства это средство знает. С детства между убийцев! - совершенно резонно отвечают служащие на Сахалине.

- Ну, и баба! - говорю как-то поселенцу.

- Да ведь оно, ваше высокоблагородие, может по-вашему как иначе выходит. А по-нашему, по-корсаковскому, завсегда случиться может. Потому здесь в каждом доме корешок борца имеется...

"Борец" - ядовитое растение, растущее на южном Сахалине.

- Каждый держит!

- Зачем же?

- Случаем - для себя, коли невтерпеж будет. Случаем - для кого другого. Только что она не борцом, а трихнином отравила. Только и всего. А то бывает. Потому Сакалин.

Виктор Негель, молодой человек двадцати лет, подследственный арестант, содержавшийся в карцере Александровской кандальной тюрьмы, пожелал меня видеть по какому-то делу.

- Вы с Негелем остерегайтесь оставаться наедине! - предостерегал меня начальник тюрьмы.

Для моих бесед с арестантами предоставлялась тюремная канцелярия в те часы, когда в ней не было занятий. Арестант входил один, без конвойных. Конвойные оставались ждать на дворе.

- Цапнет он вас чем-нибудь, выпрыгнет в окно на улицу и даст стрекача: там всегда толпятся поселенцы, дадут возможность бежать. А ему больше ничего и не остается, как бежать. Это, батюшка мой, человек, который в своей жизни еще дел натворит!

Негель, действительно, не внушал симпатии. В канцелярию вошел юноша небольшого роста, плотный, коренастый. Злые раскосые глаза. Он был очень раздражен долгим сидением в карцере. Необыкновенно ясно выраженная асимметрия лица, узенький низкий лоб, короткие густые мелко вьющиеся волосы, жесткие как щетина.

Наша беседа с ним длилась часа три, и, когда беспокоившийся начальник тюрьмы зашел в канцелярию посмотреть, не случилось ли чего, он остолбенел от изумления. Картина была престранная!

Негель ревел, как дитя. Я утешал его, отпаивал водой и, совершенно растерявшись, гладил по голове, как маленького ребенка.

- Что вы сделали Негелю?! - только и нашелся спросить начальник тюрьмы.

Передавая свою просьбу, Негель рассказал всю свою жизнь. А она, действительно, так же ужасна, как отвратительно его преступление.

У него убили мать. Через десять месяцев после этого он сам совершил убийство.

Убил жену ссыльного М. Он был вхож как свой в эту семью. Негель зашел к ним, когда самого М. не было дома, а жена хлопотала по хозяйству.