Башня шутов - Анджей Сапковский

So die bluomen uz dem grase dringent,

same si lachen gegen der spilden sunnen,

in einem meien an dem morgen fruo,

und diu kleinen vogelln wol singent

in ir besten wise, die si kunnen,

waz wunne mac sich da geichen zuo?

Следом за певцами ехали шагом Самсон Медок и Рейневан. Самсон прислушивался, покачивался в седле и мурлыкал. Было ясно, что слова миннезанга он знает и, если б не хранимое инкогнито, охотно присоединился бы к дуэту. Рейневан был погружен в мысли об Адели. Однако сосредоточиться было трудно, поскольку замыкающие кавалькаду Рымбаба и Куно Виттрам не переставая орали пьянчужные и непристойные песни. Их репертуар казался неисчерпаемым.

Пахло дымом и сеном.

Verbum саго, panem verum

verbo carnem efficit;

fitque sanguis Christi merum,

et si sensus deficit,

ad firmandum cor sincerum

sola fides sufficit.

Возвышенная мелодия и благочестивые стихи Фомы Аквинского не могли обмануть никого, знать, рыцарей опережала их репутация. При виде кортежа в панике разбегались бабы, собирающие хворост, словно серны разлетались девушки-подростки. Дровосеки удирали с вырубок, а испуганные опасностью пастухи забирались под овец. Убежал, оставив без присмотра тележку, дегтяр. Умчались, задрав рясы по самые задницы, трое бродячих Малых Братьев. Их нисколько не успокоили поэтические строки Вальтера фон дер Фогельвайде.

Nu wol dan, welt ir die warheit schouwen,

gen wir zuo des meinen hohgezie!

der est mit aller siner krefte komen.

Seht an in und seht an werde frouwen,

wederz da daz ander uberstrite:

daz bezzer spil, ob ich daz han genomen.

Самсон Медок вторил себе под нос. «Моя Адель, – думал Рейневан, – моя Адель. Поверь, когда мы наконец будем вместе, когда кончится разлука, все будет так, как у Вальтера фон дер Фогельвайде в песне, которую они поют: настанет май. Или как в других строфах того же поэта:

Rerum tanta novitas

in solemni vere

et veris auctoritas

jubet nos gaudere…»

– Ты что-то сказал, Рейневан?

– Нет, Самсон, ничего.

– Да? Но ты издавал какие-то странные звуки.

«Эх, весна, весна… А моя Адель прекраснее весны. Ах, Адель, Адель, где ты, любимая? Когда же наконец я тебя увижу? Поцелую твои губы? Твои груди…

Скорее, вперед, скорее. В Зембицы!

А интересно, – подумал он вдруг, – где сейчас находится и что делает Николетта Светловолосая?»

Genitori, Genitique

laus et jubilatio,

salus, honor, virtus quoque

sit et benedictio…

В конце кортежа, невидимые за поворотом дороги, орали, распугивая животных, Рымбаба и Виттрам.

Garbarze kurwiarze

dupe wyprawili.

Szewcy skurwysyny

buty z niej zrobili!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

в которой Рейневан заводит в раубриттеровском селе Кромолин знакомства, ест, пьет, пришивает отрубленные уши и участвует в тинге [270] ангельской милиции [271], пока в Кромолин не прибывают совершенно неожиданные гости

С точки зрения стратегии и обороны раубриттеровское поселение Кромолин было размещено удачно – на острове, образованном широким, заиленным рукавом реки Ядковой. Попасть на остров можно было по скрытому среди верб и ив мосту, но его легко было защищать, о чем свидетельствовали запоры, козлы и шипованные кобылицы[272], явно подготовленные к тому, чтобы преградить в случае нужды дорогу. Даже в полумраке наступающих сумерек были видны другие элементы фортификаций – заграждения и заостренные колья, вбитые в болотистый берег. У самого въезда мост был дополнительно перегорожен толстой цепью, которую тут же сняли слуги – еще прежде, чем Ноткер фон Вейрах успел протрубить в рог. Их, конечно, уже раньше заметили с вышки, просматривающейся по-над ольховником.

Они въехали на остров меж крытыми дерном шалашами и сараями. Главным, похожим на крепость строением была, как оказалось, мельница, а то, что они считали рукавом реки, – мельничным лотком. Затворы были подняты, мельница работала, колесо гудело, вода лилась с шумом, вскипая белой пеной. За мельницей и тремя халупами виднелись отсветы множества костров. Слышалась музыка, крики, шум.

– Гуляют, – угадал Тассило де Тресков.

Из-за халуп выскочила хохочущая растрепанная девка с развевающейся косой. Ее догонял толстый бернардинец. Оба влетели в овин, откуда через минуту послышались смех и писк.

– Ну, извольте, – буркнул Шарлей. – Совсем как дома.

Миновали спрятавшийся в сорняках, но выдающий себя ароматом сортир, въехали на полную людей площадку, светлую от огней, гремящую музыкой и гулом голосов. Их тут же заметили, рядом сразу же оказалось несколько слуг и оруженосцев. Они спешились, о конях рыцарей незамедлительно позаботились. Шарлей подмигнул Самсону, гигант вздохнул и отправился вслед за прислугой, ведя за собой верховую лошадь.

Ноткер фон Фейрах отдал армигеру[273] шлем, но меч взял под мышку.

– Много народу съехалось, – заметил он.

– Много, – сухо подтвердил армигер. – Говорят, еще больше будет.

– Пошли, пошли, – потирая руки, поторопил Рымбаба. – Есть хочу!

– Верно, – подхватил Куно Виттрам. – И пить тоже!

Они прошли мимо пышущей жаром, воняющей углем и звенящей металлом кузни, несколько кузнецов, черных, как циклопы, крутились там за работой, которой у них было хоть отбавляй. Прошли мимо овина, превращенного в бойню: в широко распахнутых воротах были видны подвешенные за ноги разделываемые туши свиней и большого быка, из вспоротого брюха которого рубщики вываливали в бадью внутренности. Перед овином полыхали костры, над огнем шипели на вертелах поросята и бараны. Испускали пар и манили запахами закопченные котлы и чугуны. Рядом на скамьях, за столами или прямо на земле сидели едоки, среди вздымающихся холмов обглоданных костей крутились и грызлись собаки. Светила окнами и лампами навеса корчма. Оттуда то и дело выкатывали бочки, которые тут же облепляли жаждущие.

Окруженный постройками майдан был залит мерцающим светом горящих мазниц. Здесь толкалось множество народу – крестьян, прислуги, оруженосцев, девок, торговцев, жонглеров, бернардинцев, францисканцев, евреев и цыган. И множество рыцарей и армигеров в доспехах и непременно с мечами у пояса либо под мышкой.

Экипировка рыцарей определяла их статус и имущественное положение. Большинство было в полных латах, а некоторые даже похвалялись изделиями нюрнбергских, аугсбургских и инсбуркских мастеров оружейного искусства. Однако были и такие, которых достало лишь на некомплектные латы, надеваемые на кольчуги нагрудники, воротники, опахи.

Прошли около амбара, на ступенях которого концертировала группа музыкантов-вагантов, звенели гусли, пищали дудочки, гудела басетля[274], заливались флейты и рожки. Ваганты ритмично подпрыгивали, позвякивая пришитыми к одеждам колокольчиками и погремушками. Немного дальше на деревянном помосте оттанцовывали несколько рыцарей, если можно назвать танцами прыжки и притоптывания, ассоциировавшиеся скорее с болезнью святого Витта. Устроенный ими на помосте грохот почти заглушал музыку, а поднятая пыль вздымалась свербящей в носу тучей. Девки и цыганки хохотали и пищали тоньше голиардских пищалок. В центре майдана на большом квадрате утоптанной земли, обозначенном по углам мазницами, предавались более мужским развлечениям. Рыцари в латах состязались в умении пользоваться оружием и испытывали крепость лат. Звенели клинки, долбили по панцирям топоры и моргенштерны, воздух сотрясала оскорбительная брань и поощрительные выкрики зрителей. Двое рыцарей, из них один с золотым карпом Глаубицей на щите, бились достаточно рискованно – без шлемов. Глаубиц наносил удары мечом, его противник, заслоняясь круглым щитом, пытался ухватить оружие зубьями своего мечеломателя.[275]