Имперские войны: Цена Империи. Легион против Империи - Александр Мазин

Затем папаша отбыл обратно в Карфаген, а Черепанов провел два прекрасных дня в обществе своей любимой. К большому обоюдному сожалению, в присутствии «компаньонки» и дальней родственницы Фотиды. Та Черепанову симпатизировала, но обязанности свои блюла строго. Два дня пролетели стрелой – и Черепанов уехал к месту службы. С письмом от своего будущего тестя к императору Максимину.

Не исключено, что именно благодаря этому письму, врученному лично и в надлежащее время, оба Гордиана остались наместничать в провинции Африка. По крайней мере так полагал Черепанов. Хотя – дело тонкое. Африка – вроде как не «императорская», а «сенатская» провинция, так что и проконсулов ее должен Сенат назначать.[94] В общем, политика, война и еще раз политика. И его любимая, юная и прекрасная, томящаяся в одиночестве и проводившая жаркое лето в душном городе в надежде, что, может быть, Геннадий сумеет ее навестить.

На город уже спустились сумерки, когда Черепанов подъехал к воротам. Постучал в створки рукоятью хлыста.

– Завтра приходи! – пробубнили с той стороны. – Господа никого не ждут!

– Если ты, опарыш, сейчас же не отворишь, ты у меня дождешься! – посулил Черепанов.

Квадратное окошко в воротах приоткрылось, наружу высунулась рука с факелом и наполовину выбритая башка раба-привратника.

– Ну? – осведомился Черепанов, наклоняясь. – Узнал?

– Доминус! – воскликнул раб. – Ах! Уже открываю, уже!

Ворота залязгали, заскрипели, и через минуту Геннадий въехал внутрь.

– Закрывай! – скомандовал он.

– А… э… – Раб замешкался. – Ты один, что ли, доминус?

– Нет, со своим гением! – рявкнул Геннадий. – А ну пошли!

Последнее относилось к псам, которые с лаем бросились к всаднику – и тут же шарахнулись от копыт Черепановского сармата.

– Угомони их – и бди! – велел он привратнику. – Дорогу я сам найду.

В том, что Корнелия дома, он не сомневался, поскольку сразу по прибытии послал к ней одного из палатинских гонцов. И получил ответ.

– Геннадий, Геннадий… Я не понимаю… Мне страшно…

– Успокойся, моя девочка, что случилось, что такое? – Черепанов обнял ее, прижал к груди, чувствуя, как гнутся под его ладонями хрупкие плечи, нежное прикосновение губ к шее…

В темный, освещенный единственной масляной лампой атрий заглянула служанка. Увидела, что происходит, и исчезла.

– Что такое, моя маленькая? – Геннадий увлек ее к оконной нише, усадил на красный бархатный диванчик. – Что случилось?

Маленькая ладошка проникла под кирасу, запуталась в складках туники…

– Геннадий, мне так страшно!

– Кора, милая моя, не бойся, не бойся, я же с тобой… – Он гладил ее по голове, сминая завитые локоны – результат кропотливого труда искусной рабыни. Корнелии было все равно.

– Мне так страшно! Я получила письмо от отца… он… там у них… и здесь… как ты можешь служить такому чудовищу, Геннадий? – Она запрокинула голову: чудесные блестящие глаза. – Как ты можешь?

– Ну-ка погоди! – сказал Черепанов, беря в ладони милое заплаканное личико. – О ком ты говоришь?

– Как будто ты не знаешь? О нем, о твоем императоре! О Максимине!

– О нашем императоре Максимине! – строго поправил ее Черепанов. – А теперь перестань плакать, не дело это, когда благородная девушка, в которой течет кровь лучших родов Рима, причитает, словно простолюдинка! Соберись и скажи, кто тебя обидел? Клянусь всеми богами Рима, Кора, он об этом очень-очень пожалеет!

– Меня никто не обижал! – Корнелия сделала над собой усилие и перестала всхлипывать. – Меня – никто. Но то, что происходит…

– Где и что происходит? – терпеливо произнес Черепанов. – Говори толком. Ничего не бойся. Со мной в Риме четыре когорты легионеров и столько же конных стрелков. Префект Рима Сабин – мой добрый друг. Старший префект претория Виталиан – тоже. Что происходит и где? Я слушаю…

– Отпусти меня.

Корнелия отодвинулась, поправила складки платья, попыталась поправить прическу…

– Происходит страшное – и происходит везде, – почти спокойно проговорила она. – По всей империи. Я получила письмо от отца. Страшное письмо. Отец, он всегда был таким веселым, жизнелюбивым… никогда ничего не боялся… – Она всхлипнула. – А теперь он пишет: «Смерть ходит по нашей земле, и мы не смеем ей противиться: только ждать, когда она доберется до нас». Недавно прокуратор Августа[95] в Ливии прислал своих сборщиков в дом нашего родственника Гая Марулла. Они вынесли все, а самого Марулла избили так, что тот кашляет кровью. И ни дед мой, ни отец, проконсул и легат, ничего не могли сделать, потому что все творится именем императора и во имя Империи. У людей отнимают последнее, чтобы дикарь Максимин мог по-прежнему уничтожать таких же дикарей по ту сторону Данубия и убивать римских граждан – по эту. Так пишет мой отец, Геннадий. И я не могу ему не верить! Но ты служишь императору, а я знаю, знаю – ты честный гражданин! – воскликнула она с жаром. – Мир разделился. Даже здесь, в Риме, одни восхваляют Максимина Германика победителя, а другие поносят Максимина фракийца, дикого варвара, кровожадного, как Калигула… Сенат…

– Сенат его ненавидит, – перебил девушку Черепанов. – Я это знаю. И еще я знаю, что тебе очень трудно, потому что каждый второй сенатор – твой родич и почти каждый – друг твоего отца или деда. Я знаю, что Максимин проливает кровь – и не только кровь варваров. Но я помню, кто начал ее проливать: Гай Паткумей Магн. Это он, патриций, сенатор, консуляр, вознамерился погубить императора, когда тот сражался за Рим. А потом мятеж Тита… За каких-то полгода на Максимина покушались одиннадцать раз… Бунт за бунтом… Максимин хотел только одного: чтобы римляне не мешали ему расправляться с врагами Рима. Но римляне… Особенно богатые римляне, особенно сенаторы, которым так вольготно жилось при прошлом Августе… – Черепанов повысил голос, потому что сам разволновался. – Им очень нравилось кушать фазанов, носить шелка и покупать благовония по десять тысяч сестерциев за унцию. Но уделить часть своих богатств для защиты этих самых богатств им совсем не хотелось! Кора! Ты же видела, что творят германцы! Ты видела убитых детей, женщин! Проклятие! Ты сама была на волосок от смерти! Как ты не понимаешь?

– Может быть, потому, что я сама покупаю благовония по десять тысяч за унцию? – холодным чужим голосом произнесла Корнелия. – Вот мой дом, префект Геннадий! Здесь много богатств. Все, что добыли мои предки, защищая Рим. Бери всё! Бери всё, что тебе понравится! Отдай своему Максимину! – Она уже кричала. – Отдай ему всё! Меня тоже отдай! Я…

Геннадий сгреб ее в охапку, стиснул и начал жадно целовать. Она сопротивлялась… не больше нескольких секунд, потом стала отвечать ему с не меньшим пылом.

– Какая ты красивая, когда сердишься! – проговорил Геннадий, на несколько мгновений оторвавшись от ее влажного рта. – Кора! Какое нам дело до всех этих Августов и прокураторов! Забудь! Кора… любимая…

Полуденное солнце, повисшее над квадратным проемом в потолке, играло в хрустальных струях фонтана, посверкивало на чешуйках золотых рыбок.

Корнелия стояла на барьере, обняв мраморную Диану, вскинувшую охотничий рог, крошила в воду хлеб…

Белое живое тело и белый подсвеченный солнечными лучами мрамор, почти не тронутый краской. Видно, скульптор решил, что естественный цвет – лучше. И он был прав. Обнаженная каменная богиня казалась почти такой же живой, как обнаженная живая девушка, обвившая рукой почти неестественно тонкую талию охотницы. Они были – как сестры: у живой девушки была такая же – пальцами обхватить можно – тоненькая талия и такие же неширокие, идеально округлые бедра. Они были удивительно похожи: одного роста, одного сложения, у обеих – длинные стройные ноги с круглыми гладкими икрами, узкая спина, до середины лопаток укрытая каштановыми завитками ниспадающих волос, у обеих – тонкие гибкие руки, которыми, ясное дело, совершенно невозможно натянуть настоящий охотничий лук…

Геннадий смотрел на Корнелию, обнимающую статую богини, и чувствовал себя абсолютно счастливым. Нет, не абсолютно. Для абсолютного счастья ему не хватало физического прикосновения к гладкой шелковой коже: прикосновения щеки к теплой плоти этих удивительно нежных грудок, упругости маленьких ягодиц в ладонях, ягодок-сосков – между губ, ласково-жадных объятий, жаркого влажного трепета… Он хотел эту сладкую, нежную, своенравную девочку так, словно не она прошлой ночью изгибалась натянутым луком в него в объятиях… И вместе с тем ему было так хорошо валяться на подушках, прихлебывать темное тридцатилетнее вино и смотреть, как его маленькая, изящная, словно тоже выточенная из белого мрамора девочка-богиня кормит золотых рыбок, напевает что-то по-гречески, и прозрачный негромкий ее голосок проникает внутрь, струится под кожей, и губы Геннадия сами растягиваются в такой же нежной, ласковой, совершенно не свойственной ему улыбке.