Бодался телёнок с дубом - Александр Солженицын

Но в сентябре - она прополыхала! И ослепила наших сов. Тупо задуманный, занудно подготовленный якировский процесс пролетел холостым прострелом, никого не поразив, никого не напугав, только позором для ГБ. Они заняли позицию худшую, чем без процесса бы. Сколотили, сочинили заявление советских психиатров, что у нас не сажают в дурдома (3.10) молниеносно (4.10) в западной прессе ответили им Сахаров и Шафаревич. Семь месяцев пыжились, готовили - кто будет подавлять выход советских рукописей зарубежом, 21-го утром объявлено о создании ВАПП, - 21-го вечером объявлено, что я "бросил им вызов": чтоб испытать их юридическую силу, отдаю в Самиздат главы из "Круга-96". (Третье совпадение в нашу пользу! Это был очередной из моей серии ударов по графику [29].) Мы как будто действовали с быстротой сверхтанковой, техникой, какой у нас и не бывало. Мы носились по полю боя, будто нас вдесятеро больше, чем на самом деле.

А с Запада, с неизбежными ошибками дальнего зрения, это выглядело так. В конце августа, перед началом боя ("Дэйли Телеграф"): "В СССР всё задушено, остался единственный голос Сахарова, но скоро замолкнет и он". В конце сентября ("Дойче Альгемайне"): "От Магдебурга до Москвы госбезопасность уже не имеет прежней силы, её уже не боятся, с ней мало считаются".

Всё это время высказывались наирезче круги левые и либеральные - всё друзья СССР и наиболее влиятельные в западном общественном мнении, создававшие десятилетиями общий левый крен Запада. Американская интеллигенция стала в оппозицию к советско-американскому сближению. В безвыходном положении юлили и лицемерили коммунисты всех западных стран: невозможно вовсе не оказать поддержки свободе слова в "будущем" обществе, но и как-нибудь тут же нас принизить и опорочить. И в таком же затруднении были правительства Никсона и Брандта, кому стоянием нашим срывалась вся игра. Киссинджер уклонялся так и сяк. Американские министры финансов и здравоохранения всё это время визитствовали в СССР, один обещал кредиты, другой, воротясь на родину, настаивал: американо-советское сотрудничество в здравоохранении (с нашими психиатрами!) важнее, чем преследование инакомыслящих. Из Брандта своя собственная партия вырвала пехотное "духовное родство с советскими диссидентами" - 9.9, а уже через три дня, спасая Ostpolitik: он "искал бы наладить отношения с СССР, даже если бы во главе его стоял Сталин". ("Наладить отношения" с убийцей миллионов - отчего ж тогда б и не с его младшим братом Гитлером? Ненужной крайностью своего заявления Брандт оскорбил и всех нас, живых, и всех погибших узников лагерей.) К концу сентября ступил и назад, с оговоркой иной. Так и протоптался.

И с ещё большей настойчивостью в эти недели боя за свободу духа поддерживали восточную тиранию - западные бизнесмены, читай "диктатуру пролетариата" вернее всех поддерживали капиталисты. Они уговаривали американский конгресс, что именно торговля и возвысит права человека в СССР!.. Лишь редкий из них прозорливец, Самуэль Пизар, многолетний сторонник торгового сближения с СССР, опубликовал 3.10 открытое письмо Сахарову: "Свобода одного человека важнее всей мировой торговли". И Ватикан, парализованный всё тем же сближением с Востоком, прохранил весь месяц молчание, несмотря на критику папы рядовыми священниками. Папа так и не промолвил ни слова. Начальник его отдела печати изнехотя заявил уже в пустой след, в октябре: "Права человека в СССР - не внутреннее его дело."

Для меня весь этот размах мировой поддержки, такой неожиданно непомерный, победоносный, сделал с середины сентября излишним дальнейшее моё участие в бою и окончание задуманною каскада: бой тёк уже сам собою. А мне надо было экономить время работы, силы, резервы - для боя следующего, уже скорого, более жестокого - неизбежного теперь после того, как схватили "Архипелаг".

21-го сентября, точно через месяц после начала, я счёл кампанию выигранной и для себя её пока оконченной (выпуском в этот день глав из "Kpyга"). Для себя, - увы, по рассогласовке действий я никак неспособен был передать это Сахарову.

А его выход из боя растянулся ещё на месяц и с досадными, чувствительными потерями. Андрей Дмитриевич замедлил выходом, не умея отказать допытчивым, честолюбивым и даже бездельным коррсспопдешам, кто и в Москву съездить не удосуживался, но снявши трубку где-нибудь в Европе, по телефонному проводу рвали кусочек сахаровской души и себе. Ясность действий Сахарова была сильно отемнена расщеплённостью жизненных намерений: стоять ли на этой земле до конца или позволить себе покинуть её? (Всё обсуждался план, не проситься ли ему на курс лекций в США?) И ещё - его доверчивостью к добросоветчикам. Затянули его в несчастный эпизод с Пабло Нерудой (21.9) доказать своим и чужим, что мы - объективны, мы - за свободу везде, и вот на всякий случай беспокоимся и о Неруде (которому ничто не угрожало). Однако же не в хамской манере, принятой у нас, писать защитное письмо, вежливо оговориться о высоких целях возрождения страны, которые, возможно, есть у чилийского правительства, - и так подставили коммунистам нашим и западным свой бок в беззащитном повороте. Остервенело на Сахарова навалились, и ослаблены были уже выигранные позиции.

Дав интервью истинному или подставному корреспонденту ливанской газеты, Сахаров тоже открыл свою беззащитную сторону и коммунистическому, и арабскому мирам, когда уже арабо-израильская война положила естественным предел или перерыв нашему бою. Это интервью повлекло за собой налёт мнимых же арабских террористов, - снова Сахаров был под угрозой, требовалась выручка, так был зловещ приём гебистов [30].

Выходя из боя, я по привычке примерял за врагов: что теперь они придумают против меня, какой шаг. Главная для них опасность - не то, что уже произошло, а то, что произойти может и должно: лавинная публикация всего моего написанного. Всегда они меня недооценивали, и до последних дней, пока не взяли "Архипелаг", в самом мрачном залёте воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасною и вредного мог он там сочинить? Ну, ещё два "Пира победителей". Теперь, держа в когтях "Архипелаг", нося его от стола к столу (а наверно, от своих же засекретили, прячут в несгораемых), от экспертов к высоким начальникам, даже и Андропову самому - должны ж они оледениться, что такая публикация почти смертельна для их строя (строй бы - чёрт с ним, для их кресел)? Должны ж они искать не как отомстить мне когда-нибудь потом, но как остановить эту книгу прежде её появления? Может быть, они и не допускают, что я осмелюсь? А если допускают? Я видел за них такие пути:

1. Взятие заложников, моих детей, - "гангстерами", разумеется. (Они не знают, что и тут решение принято сверхчеловеческое: наши дети не дороже памяти замученных миллионов, той Книги мы не остановим ни за что.)

2. Перехват рукописей там, на Западе, где они готовятся к печати. Бандитский налёт. (Но где их надежда, что они захватят все экземпляры и остановят всякое печатание?)

3. Юридически раздавить печатание, открыто давить, что оно противозаконно. (Предвидя этот натиск, мой адвокат д-р Хееб уже составляет для меня проект "Подтверждения полномочий" - специально на "Архипелаг" и в условиях после конвенции.)

4. ............. (Но это требует времени, и всё равно не остановит публикации. Даже наоборот: усилит её терять станет совсем нечего.)

5. Личное опорочение меня (уголовное, бытовое) - с тем, чтобы обездоверить мои показания.

6. Припугнуть - по пункту 1 или по 4?

7. Переговоры?

Это я совсем под вопросом ставил, их надменность не позволит спуститься до переговоров ниже межправительственного уровня. Запалялся же Демичев: "С Солженицыным - переговоры? Не дождётся!" (Я-то думаю - дождусь. Когда, может быть, поздно будет и для дела и для них, и для меня.)

Кончая бумажку этим вопросом - "Переговоры?", не верил я в их реальность, да для себя не представлял и не хотел: о чём теперь переговоры, кроме того, что в "Письме вождям"? Не осталось мне, о чём торговаться: ни что запрашивать, ни - что уступать.

Да и каким путём они ко мне обратятся? Всех подозрительных, промежуточных, переносчиков и услужников я давно обрезал. Общих знакомых у нас с ними нет.

Составил я такой перечень 23-го сентября, а 24-го звонит взволнованно моя бывшая жена Наталья Решетовская и просит о встрече. В голосе - большая значительность. Но всё же я не догадался.

Дня за два перед тем я виделся с ней, и она повторяла мне всё точно, как по фельетону "Комсомольской правды": что я истерично себя веду, кричу о мнимой угрозе, клевещу на госбезопасность. Увы, уже клала она доносно на стол суда мои письма с касанием важных проблем, да все мои письма уже отдала в ГБ. И уже была её совместная с ними (под фирмой АПН) статья в "Нью-Йорк Таймс". Но всё-таки: были и колебания, были там отходы, и хочется верить в лучшее, невозможно совсем отождествить её - с ними.

На Казанском вокзале, глазами столько лет уже стальными, злыми глядя гордо: