Катастрофы сознания - Татьяна Ревяко

Братья повезли Тадеуша на родину. Грушевка радостно встречала его. Возле усадьбы собралась прислуга. Большинство из них знали, что произошло в Варшаве. Но из повозки смотрел заплаканными глазами не тот борец, который два года подряд бросался в пламя, а измученный, психически больной барин.

Последние годы жизни Райтон провел за решетками. Память совсем оставила его. Он то упрашивал выпустить его, то подолгу плакал. Однажды он головой выбил стекло и насадил горло на осколок. Было самоубийце в это время 38 лет.

В 1791 г. четырехлетний сейм назвал Райтона «достойным памяти народа», а его жертву — примером для последователей. Этот же сейм принял решение установить памятную доску, а имя Райтона увековечить в Пантеоне народных борцов, как символ истинного патриотизма.

(Мастацтва. 1993, № 12; перевод с белорусского)

Рудольф

Рудольф (1858–1889) — кронпринц, сын императора Франца Иосифа I, наследник престола Австро — Венгерской империи.

Кронпринц Рудольф был женат на бельгийской принцессе Стефании, однако при этом имел любовную связь с дочерью баронессы Вечеры, семнадцатилетней Марией.

Накануне смерти, в 11.30 дня кронпринц получил телеграмму. По свидетельству вручившего эту телеграмму, Рудольф быстро пробежал глазами ее содержание, вдруг очень разволновался, бросил телеграмму на стол и как бы про себя сказал: «Да, быть по сему!»

После этого кронпринц отменил все назначенные встречи и дела, приказал подавать карету, сказав, что вернется завтра к вечеру. Затем Рудольф уехал в свой замок в Майерлинге.

То, что произошло в замке, очень трудно поддается точной реконструкции. То есть, нам известно, что утром камердинер кронпринца обнаружил своего хозяина и его любовницу Марию Вечеру мертвыми (убитыми), но подробности этой истории весьма запутанны. Вот как пытается пройти сквозь лабиринт загадок современный исследователь.

«Итак: на веру можно принять лишь, то что граф Хойос отметил в своих записках… Согласно этим записям, последним четким следом можно считать такой факт: после ужина Рудольф ушел лечить свою простуду… Было девять часов вечера.

А потом?

Потом Рудольф вошел в спальню со сводчатым потолком, где его с поцелуями ждала Мэри, распустив волосы…

Возможно, Рудольф лишь сказал с порога „Мы одни“, — и девушка наконец-то вышла из своего убежища (в домашних туфельках на лебяжьем пуху? В капоте? Или все в том же темно-зеленом платье, в котором она убежала из дома и в котором ее потом похоронят?.. Тем временем Лошек (камердинер кронпринца. — А. Лаврин) проворно приносит чистые бокалы, наполняет их шампанским… и подает жареную косулю в холодном виде. Но Мария едва притрагивается к еде (или набрасывается на нее с волчьим аппетитом?), Рудольф же садится напротив, по другую сторону стола, и они влюбленными глазами смотрят друг на друга — говорить им особенно уже не о чем. Они чокаются бокалами. В Вене сейчас карнавал в полном разгаре! Жизнь кипит, бурлит! Они же молча, без слов, подбадривают друг друга взглядом — время сейчас остановилось для них, и карнавальная ночь будет длиться вечно. Чем не дуэт?

Но, возможно, Мария в этот момент уже находится при смерти. (При тогдашних методах прерывания беременности в среднем каждый второй случай кончался роковым исходом). Сепсис, неудержимое кровотечение — врач, тайно привезенный под вечер, лишь бессильно разводит руками. Девушка уже знает, что не дотянет до утра — она совсем ослабла, время от времени теряет сознание… Из комнаты доносятся тихие голоса. Рудольф обещает Марии последовать за нею — таков уговор. Затем они пишут письма».

Мария — сестре:

«В блаженстве уходим мы в мир иной. Думай иногда обо мне. Желаю тебе быть счастливой и выйти замуж по любви. Я не могла этого сделать, но и своей любви противиться была не в силах. С нею и иду на смерть. Любящая тебя сестра Мэри.

P.S. Не оплакивай меня, я с радостью ухожу на тот свет. Здесь так красиво, напоминает Шварцау. Подумай о линии жизни на моей ладони. И еще раз: живи счастливо!»

Мария пишет матери:

«Дорогая мама!

Прости мне содеянное! Я не сумела превозмочь свою любовь. С его согласия мне хотелось бы лежать рядом с ним на алладинском кладбище. В смерти я буду счастливее, чем была в жизни».

Рудольф — жене:

«Милая Стефания!

Ты избавишься от моего присутствия. Будь добра к нашему несчастному ребенку, ведь это единственное, что остается от меня. Передай мой прощальный привет всем знакомым, а в особенности Бомбелю, Шпиндлеру, Ново, Гизелле, Леопольду и другим. Я спокойно иду навстречу смерти, ибо лишь так могу сохранить свое имя. Твой любящий муж Рудольф».

В этом письме нет ни слова о мотивах смерти, только короткий намек. На что — на карточный долг, несчастную любовь, невозможность жить двойной жизнью? Этот же намек повторяется и в других предсмертных письмах принца.

Марии слегка жутковато — нет, она не боится, а скорее волнуется: хоть бы удалось! Но она полагается на Рудольфа, рука у него надежная, он опытный охотник. Закрыв глаза, она ждет. В руке сжимает, нервно теребя, маленький носовой платочек, отделанный кружевами. Доктору Видерхоферу потом насилу удастся вытащить его из застывших пальцев.

«Нам очень любопытно взглянуть на загробный мир», — гласит постскриптум одного из вариантов прощального письма… Рудольф настроен не так весело. Он-то на своем веку повидал смерть. Во время охоты он (якобы) имел обыкновение подолгу смотреть в глаза умирающим животным. «Мне хотелось хоть раз уловить последний вздох».

… Он велит Лошеку принести коньяк, вливает его в шампанское — алкоголь теперь действует на него только так, в смеси. Затем посылает лакея в людскую за красномордым Братфишем — пусть споет старые венгерские песни, как в былые времена, когда принц, переодевшись в простое платье, на пару с кучером обходил все увеселительные заведения в Гринцинге. «Братфиш дивно свистел в этот вечер», — напишет потом Мария в апокрифическом постскриптуме. Рудольф, облокотись о бильярдный стол, с отрешенной грустью слушал… Наверняка и Мария подпевала ему, ведь, как мы знаем со слов Круди (Дьюла Круди — венгерский писатель), «она была бы весьма заурядной особой, не обладай она грудным голосом, проникающим до самых глубин мужского сердца… Голос был глубокий как размышление над бессмысленностью жизни……. Обняв девушку за талию, Рудольф медленно проходит с ней в спальню. В дверях, обернувшись, дает распоряжение:

— Лошек, прошу не мешать! Никого ко мне не впускайте, даже будь то сам император!»

Глубокой ночью Рудольф выстрелом из револьвера убил Марию Вечеру, а через несколько часов выстрелил в себя — так неудачно, что снес почти всю верхушку черепа.

(Барт И. Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа. М., 1990)

Сенека Люций Анней

Люций Анней Сенека, известный философ стоической школы и воспитатель Нерона, родился в 3 году до Р. X. в Кордубе (теперь Кордова), в Испании. Отец Сенеки (а, может быть, уже и дед его) был римским всадником. Тем не менее, по происхождению, в ряду потомков древних римских фамилий, Сенека был homo novus, и семья его выдвинулась исключительно благодаря своим личным талантам.

Отец Сенеки, Марк Анней Сенека, известен как выдающийся ритор и строгий критик. Некоторые их его речей дошли и до нашего времени. Он первый поставил преподавание ораторского искусства на почетную высоту, высказав, что не должно считаться презрением преподавание того, учиться чему почетно. Отец Сенеки имел большое влияние на сына. По его желанию, вступил последний в гражданскую службу. По его же желанию Сенека отказался следовать увещаниям своего учителя, пифагорейца Социона, склонявшего своего учителя к вегетарианству: Марк Анней опасался, как бы не сочли его сына принадлежащим к одной из тайных сект (еврейской?), запрещавших употреблять в пищу некоторые сорта мяса. Всюду, где философ упоминает о своем отце, он говорил о нем с чувством нежной сыновней любви.

Мать Сенеки, Гельвия, происходила из знатной испанской фамилии, подарившей уже Риму в свое время мать величайшего оратора Цицерона, и была очень образованная женщина. Жизнь ее была полна суровых испытаний и утрат. Выросши сиротой, она в юности разделяла скитальческую жизнь своего мужа, а в зрелые годы ей пришлось испытать много сердечных утрат. Сенека любил ее всею пылкостью сыновней любви и в то время, когда сам был изгнан в Корсику, где вел жизнь, полную лишений и тоски, нашел в себе столько нежности, что написал матери весьма прочувствованное письмо, в котором утешал ее в смерти внука и в своем изгнании.

В царствование императора Августа, Марк Анней Сенека переселился в Рим, куда вслед за ним последовала и Гельвия с тремя детьми. Старший из них, Марк Анней Новат, получивший от своего приемного отца имя Галлиона, был впоследствии проконсулом Ахайи. Кроме многочисленных упоминаний в сочинениях Сенеки, мы имеем о нем еще свидетельство в «Деяниях апостольских». Это был тот самый проконсул Ахайи, который, отказался судить апостола Павла, заметив, что не хочет быть судьей об учении, именах и законе евреев, предоставляя им самим разбираться в этом. Младший сын, Люций Анней Мела, известен как отец малодушного автора «Фарсалии», Лукана. Мела кончил свою жизнь самоубийством, чтобы избегнуть вражды Нероновых друзей, покушавшихся на его имущество. Философ был средним сыном Марка Аннея Сенеки.