Я. Истории из моей жизни - Кэтрин Хепберн

Марсия Давенпорт, жена Рассела Давенпорта, посмотрев фильм «Маленький священник», сказала:

— Это ты озвучивала песню в той сцене в лесу?

— Да, да, Марсия, я. — Это было то ли в 1935-м, то ли в 1936-м году.

— Знаешь, мне кажется, тебе надо что-то делать со своим голосом.

— Конечно. Я не очень музыкальна. Но когда-то занималась — училась играть на скрипке. Два года. У одного замечательного человека. Мсье Бошмэн. Мне было лет десять или двенадцать… Я… Словом, просто ничего путного не получилось. Я воображала, что у меня что-то получается, но в конце концов не выдержала и бросила. Просто не могла этим заниматься.

— Нет, я не хочу сказать, что тебе следует возобновить занятия скрипкой. Я говорю о пении. Ты когда-нибудь занималась вокалом?

— О да. Точнее, дикцией, постановкой голоса.

Я занималась у Фрэнсис Робинсон-Даф. Помните, у нее была методика задувания свечи, чтобы научиться направлять воздух от диафрагмы. Я чувствовала ее диафрагму, но мне не удавалось повторить то, что делала она. Мы сидели и дули на свечу. И занимались этим на протяжении нескольких лет. Я не жалею: она научила меня тому, что могла передать; заразила меня своей увлеченностью; развила мое воображение; привила мне уверенность в своих силах. Но дуть я не могла. И потеряла голос, когда играла на сцене. На годы.

Не лучшие воспоминания связаны у меня с «Супругом воительницы» и с «Миллионершей» Джорджа Бернарда Шоу, в которой я сыграла примерно двадцать лет спустя. В обеих ролях пришлось форсировать звук. В «Супруге воительницы», в 1932 году, это было для меня еще непривычным. Я говорила низким голосом, пытаясь подражать мужским интонациям. В результате звучало так плохо, что встал вопрос, не отказаться ли мне на время от участия в спектаклях. Папа прислал мне в Хартфорд специалиста по болезням горла — доктора Уильяма Двайра. Он сказал Папе, что я не смогу заниматься своим делом, что мои голосовые связки покрыты узелковыми утолщениями и что мне нужно серьезно лечиться.

— Только не говори ей об этом, — сказал Папа. — Ни слова.

Билл Двайр так и сделал.

И вот, когда осталось сыграть совсем немного спектаклей и я находилась в преддверии поездки в Голливуд, эти узелковые утолщения исчезли.

В «Озере» для голоса не было такого рода нагрузок. Но там я чуть не потеряла свой разум, а не голос. «Джейн Эйр», «Филадельфийская история», «Без любви», «Как вам это понравится» — все было без малейших осложнений. Потом «Миллионерша». Я придавала голосу больше звучания и страсти, чем была способна выдать, и со мной стало твориться неладное. Премьера состоялась в Лондоне. Спустя шесть недель у меня появились хрипы, они становились все более сильными. В конце гастролей я вообще не могла говорить. Просто писала записки.

Мы закрыли спектакль, решив возобновить его в Америке. На лето нас распустили. Потом осенью — две генеральные репетиции на публике. Мой голос сразу сел. Два представления!

Лоренс Лангнер сказал:

— Мы отложим премьеру!

— Какая чепуха, — сказала я в приступе отчаяния. — Нет проблем: я либо умру, либо останусь живой. Я все лето была в простое. К чему этот самообман? Надо держать форму. Другое дело, что ее можно не сохранить.

Мы сыграли премьеру. В Лондоне у нас был огромный успех. В Нью-Йорке все билеты были распроданы почти на десять недель вперед — фактически на весь период. На премьере я прилагала неимоверные усилия, чтобы не сорваться — наполовину задыхалась, было тяжко. Рецензии были нормальные. Естественно, моя игра при таких ограниченных голосовых возможностях была лишена взволнованности и необходимой свободы. Не звучала. Разумеется, это отрицательно сказывалось на общем впечатлении от спектакля и на моем настроении тоже. Никаких контрастов, никакой высоты. А ведь это была история о женщине, которая вела разговор на повышенных, резких тонах.

Что делать? Что делать?

Я обратилась к театральному врачу. Только они понимают, что уж коли вы актер, то обязаны либо сыграть, что вам положено, либо умереть на сцене.

— Ну что, мисс Хепберн, вы взвинчены, не так ли? Я бы посоветовал вам немножко пригубить и расслабиться…

— Боже мой… Выпить. Я не могу пить… Боже мой! Я на грани сумасшествия. Вы не знаете кого-нибудь — какого-нибудь педагога — кого-нибудь, кто мог бы помочь — я подвожу целый коллектив — мне нельзя отказываться… Неужели нет чего-нибудь… кого-нибудь…

— Вообще-то есть некто Альфред Диксон. Почему бы вам…

К этому времени я уже не один уик-энд провела в нью-йоркской больнице «Коламбия Просбитериан» с мыслями о том, а не выпрыгнуть ли из окна… Что-нибудь… Что-нибудь… Я больше не могу…

— Вы ничего не теряете, — сказал Бобби.

— Так пошлите за ним.

Бобби Хелпманн — сэр Роберт — исполнял в «Миллионерше» роль египетского врача. Кроме того, он был моим другом. Бобби появился в моей больничной палате. Его сопровождал мужчина — не высокий, не низкий, — расположенный к полноте. Короче говоря, толстый. Большая голова, широко поставленные глаза, крупное лицо. Сидя на постели, я подумала: «Ну, он не спасет меня…»

— Меня зовут Альфред Диксон…

— Да… Так… Что вы посоветуете в моем случае? Что можете сделать? — Я была плохо настроена, не питала никакой надежды.

Он попытался объяснить, что, на его взгляд, вызвало мою чрезвычайную хрипоту, и свой метод лечения. Что-то о собаках и одышке. Господи, спаси, подумала я. Я — само отчаяние, лечу в пропасть отчаяния, а ты толкуешь мне о собаках с одышкой. Мне хочется умереть, хочется выпрыгнуть из окна и умереть. Это невообразимый напыщенный дурак, и я хочу, чтобы он поскорей оставил меня наедине с моими страданиями.

У меня едва хватило сил дослушать его. Я чувствовала себя совершенно разбитой.

— Благодарю вас, я подумаю.

Он ушел. Бобби ненадолго задержался. Но поскольку я не могла говорить, тоже вскоре ушел. А я сидела и тупо глядела перед собой. Завтра начнется новая неделя… Мука…

Я выписалась из больницы, решив вернуться домой. Настроение было прескверное — до дна рукой подать. Дно — дно… Что делать? Понедельник. Шесть дней до воскресенья. Потом возникла мысль: не будь истеричной дурочкой, попытайся. Позвонила Альфреду Диксону.

— Я хотела бы встретиться с вами. Сейчас — если возможно.

— Хорошо — в час дня.

— Нет, я сама приеду. — Пересиль себя. Поезжай к нему. Окунись в его атмосферу.

Тридцать шестая улица. А здание-то ветхое, ободряя себя, подумала я, несколько грязноватое. Из кабинета вышел школьник. Теперь моя очередь идти в кабинет. Диксон сразу начал с комплекса упражнений, которые были нацелены на то, чтобы расслабить вагусный нерв, который заставляет человека, пребывающего в возбужденном состоянии или испытывающего страх — что сплошь и рядом происходит с нашим братом актером, — вытягивать шею и закрывает свободную подачу воздуха от диафрагмы через глотку. Видимо, мне самой судьбой было предначертано сражаться с собственной глоткой. Сразу стало понятно, о чем он говорит. Я убеждена, что и Даф с ее проклятой свечкой, в сущности, делала то же самое, но в ту пору своей жизни я не разгадала этой благой подсказки. Наверно, я была тогда чересчур занята собой — любимой. Теперь же, находясь на грани самоуничтожения, я чувствовала, что в этом есть зерно. И это ощущение успокоило меня. Я пробыла в кабинете час. Мне стало легче. Теперь-то я понимаю, что в самом деле мне так только показалось — то есть на самом деле мне ничуть не полегчало, если иметь в виду голосовые связки. Но мой внутренний настрой изменился. Теперь я не съеживалась в комок в ожидании предстоящей катастрофы, а стремилась ухватиться за луч надежды: найти лазейку — тропинку — выход наружу. Я двигалась вперед, а не плыла по течению, подчиняясь стихии волн. Плыла — но сама. Гребла против течения, но плыла.