Это настигнет каждого - Ханс Хенни Янн

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> V Дополнения II В момент самоубийства

«Эта боль... боль... Проклятье!.. Я проклинаю тебя, Гари., проклинаю...» Мысленно он еще продолжал говорить; но с губ слова не слетали.

Одновременно возле самого уха он слышал чьи-то голоса, убеждающие:

«Тебе нет смысла возвращаться. Не оборачивайся! Ты ведь перешел границу... Гари ее тоже перешел. Тогда, в ночь соития, вас уже влекло на ту сторону. Вам нет смысла возвращаться. А может, вас и не пустят... Боль в заднем проходе не вернется. Зато вернется блаженство. Ты, изменившись, останешься все таким же. Но будешь существовать, не терзаясь сомнениями. Будешь принимать дары и сам их давать. Не оборачивайся! Не желай уже бывшего! Ты должен дождаться Гари, в каком-нибудь месте. Выбери это место, любое. Там ты и встретишься с ним. Не желай уже бывшего... Желай того, что и раньше влекло тебя на ту сторону... Проклятье умерло на твоих губах. Они не успели оскверниться. То плоть твоя, из-за боли, хотела извергнуть проклятие; но губы остались чистыми. Они не отравят будущих поцелуев. Чресла твои тоже чисты. Они не отравят будущего соития. Черева твои чисты. Они не отравят будущего соединения. Кожа твоя чиста. Она не отравит будущих нежных услад. Сердце твое чисто. Оно не отравит будущей радости. Почки твои чисты. Они не отравят влагу крови. — Не оборачивайся! Возвращаться нет смысла------»

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение I

Я решил не обманывать ни читателя, ни себя самого. Поэтому я, если можно так выразиться, выношу этому роману смертный приговор: ведь с момента первого предчувствия его замысла все в нем двигалось любовью. А мыслима ли любовь, которая тем, кто не любит сам, не казалась бы чем-то непристойным? Я же уверен, что почти все люди, взрослея, становятся нелюбящими.

Это настигнет каждого. Х<анс> Х<енни> Я<нн>. <Тетрадь> VI Дополнение II

«Мы будем насыщаться друг другом, Гари... Бесконечность - это пустота для всего того, что никогда не существовало как что-то. Но все, что когда-либо было чем-то[101], вернется снова или будет странствовать по длинной дороге - три тысячи лет, а может, и пять тысяч. (Лошади, их чуткие ноздри и мягкие спины, тепло, простодушная доверчивость, красота темных губ, тяжелая мужская снасть жеребца... И мы не хуже, чем они, мы им - достойные товарищи».

Конец

ПРИЛОЖЕНИЯ

Из норвежского дневника I915/1916

16.ХII. 1915. Мне пришло в голову, что существует очень много книг, напечатанных, чтобы их читали, и что о них можно было бы что-то сказать; но я ошибся, говорить о них нечего, ибо сама их репутация и публика, которую они для себя нашли, - или же факт их заброшенности и нечитаемости - характеризуют их в достаточной мере. Я отказался от мысли рассказывать о книгах, потому что люди все равно ничего не поймут, а будут, как и прежде, предпочитать напечатанную бессмыслицу, не умея даже защитить от нее хорошие книги. Итак, пусть каждый читает что хочет и сколько хочет, но мне жаль тех, кто, прежде чем вынести суждение о книге, считает необходимым прочесть ее целиком. Любую книгу лучше или с досадой захлопнуть через две-три страницы, или же с радостью дочитать до конца. Отклонения от этого правила возникают только в сомнительных случаях.

Итак, я не стану рассуждать о книгах, во всяком случае, о конкретных, понимая, что приведет это только к ссорам. Конечно, кое-кто полагает, будто времени у меня навалом, раз я написал пьесу-фарс о войне и мире, о народе и власти; но тут они ошибаются, как ошибаются и тогда, когда находят мою пьесу веселой или сатирической: она совсем не веселая, от нее скорее хочется плакать, а кроме того, в ней содержится чистейшая правда. Короче, чем там, нельзя высказать даже совсем простую, не нуждающуюся в доказательствах правду, потому что нужно учитывать следующее: правда сама по себе есть нечто такое, что можно познать, лишь отказавшись от всякой надежды. Если попытаться дать ей предварительное определение, Правда - это такая особа, которую человек, где бы он с ней ни встретился, норовит поскорее заковать в цепи. Потому-то Правда и не разгуливает по улицам: ведь блюстителей нравственности хватает повсюду, а поскольку сия особа всегда бывает взаправду голой, то есть не носит даже набедренной повязки, последствия ее встречи со стражами порядка предугадать нетрудно, особенно - завсегдатаю публичных бассейнов. На Правду тотчас нацепят фиговый листок, а то и запрут куда подальше, сочтя либо сумасшедшей, либо преступницей.

Только ради еще не напечатанных книг решился я рассказать о некоторых вещах, противных моему естеству. Начну с признания, что рождественские праздники детства, когда я о них вспоминаю, не кажутся мне счастливыми. Чуть ли не всякий раз я испытывал столько разочарований, что почувствовать потом радость просто не мог. Чаще всего - потому, что взрослые, по каким-то мелочным соображениям, не выполняли моего главного желания. Позже эти вечера, когда нам дарили подарки, бывали отравлены бранью и недовольством - главным образом из-за моего старшего брата. Признаюсь, что у меня имелся для недовольства и личный повод. В нашей семье накануне Рождества к столу подавали жареных карпов, а к ним - одну-две бутылки рейнского или мозельского. Часто мне приходилось присутствовать и при покупке рыб, и, к несчастью, при их убивании. Для меня это портило все дальнейшее. Кровь карпов была такой же красной, как и моя, а удар, которым их оглушали, казался столь ужасающе глухим, что я внутренне содрогался, и чувствовал озноб, и не мог ничего сказать. Признаюсь, жуткое ощущение пропадало, когда на кухне начинали готовить еду и последние следы крови исчезали. Масло растапливали, сливки надо было взбить и смешать с тертой редькой. Необычное, очень занимавшее меня зрелище. К тому же все более ощутимым становилось напряженное ожидание. По традиции мы садились за стол вечером. О точном времени праздничного ужина каждому сообщали заранее. За пять или десять минут до назначенного срока обнаруживалось отсутствие моего брата. Его звали, искали. Потом просто ждали, но он не приходил. Битый час никто не решался приняться за еду, прервать это ожидание. Все праздно сидели за столом, и в какой-то момент брат наконец появлялся. Но тут начиналась ругань, истреблявшая последние остатки радости. Родители наши всегда ругались ожесточенно, потому что раз за разом повторялось одно и то же: в Сочельник брат опаздывал к ужину. Он был таким невнимательным, что уходил на улицу с кем-нибудь из приятелей и забывал о времени, а случай не хотел помочь ему и всем нам.

Часто случалось, что накануне этого праздника я с мамой посещал старое церковное кладбище, где был похоронен мой брат, родившийся прежде, чем я, и носивший такое же, как у меня, имя. Мы покупали венок, а однажды купили маленькую живую елочку (сейчас-то она, наверное, уже очень большая). Все это повергало меня в смятение. Мы шли между рядами могил, пока не добирались до своего участка. Мама всякий раз становилась какой-то притихшей, а я вообще не отваживался дышать. Кровь циркулировала во мне, но я твердо знал, что это не моя кровь, что самому мне ничего не принадлежит, все принадлежит тому, кто здесь погребен. Я не понимал, почему мама не понимает, что я и есть тот, кого она, как ей кажется, здесь похоронила. Я был убежден, что ношу в себе душу брата: чужую душу, которая сейчас приблизилась к своему первичному телу и хочет выскочить из меня, попасть в могилу - именно в эту могилу. Слезы наворачивались мне на глаза, я чувствовал, что сейчас провалюсь под землю; и однажды, однажды - это было ужасно - могильная плита в самом деле осела, провалилась вниз... а я стоял перед ней. До сих пор не понимаю, почему в тот момент не упал и не умер, я ведь уже тогда знал тайну своего рождения: что мне суждено стать таким, каким был мой брат; и понимал, что его смеющаяся душа попала в другое, уродливое, отвратительно искаженное тело. Мне думалось, я никогда не сумею исполнить то, что исполнил бы он. Тут-то мама и заговорила возле могилы (если не ошибаюсь, в первый и последний раз). Она ругала смотрителя кладбища за небрежность в работе. И еще сказала, что такого давно следовало ожидать, потому что два гроба стоят в земле один на другом: гроб моего деда и, непосредственно на нем, гроб брата. Едва она это произнесла, до меня дошло, что сам я и есть тот, чей детский гробик когда-то опустили на черный дубовый гроб деда. Взрослые и не подозревали, как глухо один ящик стукнулся о другой и как это ужасно, когда ты лежишь на умершем. Но самую последнюю новость мама даже не поняла, она и не подозревала об этом ужасе... Да и как бы она могла догадаться, какой это кошмар, когда ты лежишь в гробу, а он вдруг проваливается, вторгаясь в останки твоего деда, который сам уже превратился в трухлявый скелет. Нет средств, чтобы описать ужас, который охватил меня тогда и охватывает снова и снова, стоит мне услышать, как в свежую могилу, на гроб, падают комья земли.