Алые росы - Владислав Ляхницкий

4.

Зал заседаний. Неожиданно поднялся председатель — огласил еще одну телеграмму.

«ВОСЬМОГО ДЕКАБРЯ ШКОЛА ПРАПОРЩИКОВ ИРКУТСКА ПОДНЯЛА МЯТЕЖ ТЧК В ГОРОДЕ ИДУТ УПОРНЫЕ БОИ ТЧК МЯТЕЖНИКИ ЗАХВАТИЛИ ПОМЕЩЕНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОГО БАНКА ЗПТ ТЕЛЕГРАФ ЗПТ ГОРОДСКУЮ УПРАВУ ЗПТ ТЕАТР».

Егор не знал, где этот самый Иркутск. По боговым правилам выходило: одни люди созданы богом, чтоб обижать, другие, чтоб их обижали. Одни господами, другие холопами. А революция все перевернула, и холопы стали людьми, и Егор себя почувствовал человеком. Настоящим. Не барином — а человеком. И тут какие-то прапоры хотят Егора опять в холопы определить.

Егор не умел сердиться и прапоры не вызывали злобы. Но он не согласен снова стать холопом. Поэтому надо ехать в Иркутск и своими руками защищать свое право быть человеком. А ежели бунтовщики не уступят, так что ж поделаешь, придется убить их, как убивают того же медведя, повадившегося лакомиться чужими овсами.

— Куломзинцы снаряжают отряд в помощь товарищам иркутянам, — продолжал председатель, — есть ли среди делегатов…

Егор протискался к президиуму и сказал председателю:

— Я поеду в этот самый… Иркутск.

— Туда молодые поедут.

— Мне надо, — сказал так, что председатель понял: Егор действительно должен ехать с отрядом рабочих депо Куломзино — Омск на помощь рабочим Иркутска, и дальнейшие разговоры на эту тему совершенно бесполезны.

5.

Стук колес все реже и реже.

— Станция? Эй, ребята, может, водой раздобудемся.

Остановка. Надрывно, по-волчьи завыл паровоз.

— Тревога!

— В ружье!!!

— Тащи пулемет!

Заскрипели ролики у двери теплушки. Красногвардейцы в рабочих одеждах прыгали в снег.

— В це-епь!

Желтый обшарпанный вокзал глухого разъезда. Несколько домиков у насыпи и за ними — роща высоких берез. У насыпи залегла цепь красногвардейцев с винтовками. Ветер срывал с ветвей навивы снега, и они падали белыми комьями на спины красногвардейцев.

На соседних путях сошлись два эшелона, идущие в разные стороны, и оба паровоза надрывно ревут.

— Не стрелять без команды!

От чужих вагонов отделилась группа вооруженных людей и быстро пошла навстречу. Но еще быстрей бежали слова:

— Комиссара в голову эшелона… Комиссара в голову эшелона…

Те, чужие, одеты в такие же спецовки или потрепанные пальто. За плечами такие ж винтовки.

Низкорослый, седобровый мужчина в сероватой куртке почти до колен, с револьвером в кожаной кобуре, подошел вплотную к цепи и резко остановился. Потер под шапкой замерзшие уши.

— Товарищи, здравствуйте! Кто из вас комиссар эшелона?

— Я комиссар! Что вам надо? — комиссар омичей вышел навстречу.

Чужой широко шагнул вперед и протянул руку.

— Я комиссар встречного эшелона. — Вот мой мандат, — подал развернутый лист бумаги и буднично сказал, пряча в карман замерзшую левую руку: — Именем революции я беру у вас паровоз.

— Сдурел! — клацнули винтовки.

Редко случалось, чтоб Егор забывал себя, а тут как дымом заволокло и состав, и рыженький полустанок, и этих чужих людей. В Иркутске прапоры отнимают свободу, а этот хочет забрать паровоз у боевого отряда!

Комиссар омичей схватил за грудки седобрового. Тряхнул так, что шапка в снег полетела.

— Ах ты офицерская контра!

— Не пори горячку. — Освободившись от омича, седобровый сказал стоявшим за спиною товарищам — А вы уверяли, что душить меня больше не будут. Это только начало, ребята… Сколько станций еще впереди. Я не офицерская контра, — с горьковатой усмешкой сказал он. — Мой мандат подписан Цурюпой, комиссаром продовольственного снабжения республики. Я рабочий Путиловского завода и послан за хлебом, а паровоз наш сломался. Хлеб везем прямо на фронт. Уезжал — товарищи с голоду пухли.

Слова показались Егору необычайно весомыми. Горло перехватило слезой.

Хлеб!

Сам только что ездил за хлебом.

Молодой комиссар омичей поднял шапку, сбитую с седобрового, отряхнул от снега.

— Надень-ка, застудишься, брат, и прости за горячность… Хлеб везешь, значит? М-мда! А мы на помощь иркутским товарищам едем. Может, слыхал?

Бойцы поднимались из снега. Отряхивались. Плотным кольцом вставали вокруг комиссара.

— Иркутску на помощь? — седобровый внимательно оглядел вооруженных красногвардейцев, торчащие из вагонов пулеметные рыла, потом свой состав и провел рукавом по лицу, как проводил, бывало, у. пыщущей жаром вагранки.. — Загвоздка… В наших вагонах двадцать пять тысяч пудов пшеницы. Два миллиона паек, по полфунта, а больше у нас не дают. Это, считай, огромная армия в бой пойдет. На нее сейчас враг наседает, а они там, в окопах, голодают которые сутки.

И протянул газету.

— На вот, прочти.

«БРАТЬЯ КРЕСТЬЯНЕ И КАЗАКИ СИБИРИ! — читал комиссар. — …ДЕЛО СТРАНЫ, ДЕЛО СВОБОДЫ, ДЕЛО ВСЕХ ЗАВОЕВАНИЙ РЕВОЛЮЦИИ В СМЕРТЕЛЬНОЙ ОПАСНОСТИ… АРМИЯ, ИЗМУЧЕННАЯ, РАЗДЕТАЯ, АРМИЯ ГОЛОДАЕТ…

ПРАВИТЕЛЬСТВО РАБОЧИХ, КРЕСТЬЯН И СОЛДАТ ОБРАЩАЕТСЯ К ВАМ, БРАТЬЯ КРЕСТЬЯНЕ И КАЗАКИ, С МОЛЬБОЙ: ИМЕНЕМ САМОГО НАРОДА ВАШЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО ТРЕБУЕТ ОТ ВАС ПОДДЕРЖКИ, ЖДЕТ ОТ ВАС ХЛЕБА ГОЛОДНЫМ».

— Читай, говорю, — настаивал седобровый.

Отвернулся молодой комиссар.

— Чего уж читать. Сам делегат Третьего съезда. Сам голосовал за эти слова. Но в Иркутске товарищи гибнут…

Два комиссара стояли по колено в снегу на маленьком полустанке. У каждого в руках по мандату с пометкой: «Срочно», и между ними газета, где на одной полосе и обращение к сибирским крестьянам о хлебе, и телеграмма об иркутских боях.

Два эшелона, один паровоз. Какой двигать первым?

Ошибиться нельзя!

5.

Ночь в буфете коммерческого собрания. На столиках горящие свечи, в маленьких чашечках черный кофе, в рюмках янтарный коньяк.

Сегодня здесь новые люди.

— Господа! — Дербер, деятель областнической Думы, невысокий, упитанный, клином бородка, поднимается из-за стола с рюмкой в руке. — Господа, для вас не секрет, что в то время как мы, честные сибирские патриоты, — Дербер поклонился в сторону столиков, где сидели Второв, Ваницкий, Петухов, Михельсон, пароходчик-скупщик масла для экспорта — избранные делегаты Чрезвычайного съезда областников. Речь Дербера цветисто мягка, жесты приятно округлы. — Да, в то время как мы, честные патриоты Сибири, не щадя себя, прилагаем все силы к поднятию благосостояния коренного сибиряка, б то время как мы ищем пути, чтобы наша пшеница, наше масло, лес, кожи, мед могли свободно и максимально выгодно продаваться в Америке и Европе, в это самое время в Омске на так называемом Третьем съезде Советов Сибири обсуждаются планы предательства интересов Сибири, планы помощи Совдепам зауральской России, планы создания единой Совдепии. Поймите, меня, господа, единой Совдепии! Они хотят отправить наш хлеб в Петроград… в Москву… в заводские районы, мотивируя это тем, что там голод, не давая твердой гарантии компенсировать стоимость хлеба машинами, ситцем, железом. Господа, и чего бы стоила гарантия голодной Совдепии?!

Члены правительства Думы и господа приглашенные! — Дербер поклонился вначале сидящим вокруг него, потом приглашенным, Ваницкому, Михельсону, Второву, Петухову и остальным коммерсантам. — Господа, поздравляю вас с торжественным моментом рождения новой демократической, автономной Сибири. В этот самый момент в городах Сибири зажигается факел свободы. Он вспыхнул в Иркутске. Вы знаете это. А Канск, Красноярск, Ачинск, Минусинск, Новониколаевск, Барнаул поддерживают Иркутск, и в настоящий исторический момент над нами гордо реет знамя автономной Сибири. Наш сибирский крестьянин теперь волен распоряжаться своим хлебом, маслом, своим богатством так, как ему будет выгодней. Германия, Франция предлагают хорошие деньги за хлеб, Англия — за бекон. Мы не обязаны кормить нищий Питер и нищую армию большевиков. Сегодня мы присутствуем при моменте…

Неожиданно громко зазвонил телефон.

— Свершилось, — торжественно сказал Дербер. Перекрестившись, вышел из-за стола и, чуть наклонившись в сторону звонившего телефона, указал на него Михельсону. — Послушайте… что нам сообщают и… огласите…

«Позер, — горько усмехнулся Ваницкий, — но на этом первом этапе нужен или диктатор, или позер. Для диктатуры пока мало сил».

Мысли Ваницкого оборвал безжизненно деревянный голос Михельсона:

— С телеграфа сообщают… по всем городам Сибири совершенно спокойно…

Дербер протестующе замахал руками.

— Но в Иркутске?..

— Увы, и в Иркутске стало спокойно.

— Не может быть! — Ваницкий вскочил, выхватил трубку из рук Михельсона, приложил к уху и медленно опустил на рычаг. «Горев… золото… Значит, расчет был не верен?»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ