Записки старого петербуржца - Лев Успенский

Удивляться тут нечему: любой корабль, каждый танк, всякий бронепоезд когда-нибудь стреляет в последний раз. Это – естественно. И все-таки тем, кто в грохоте и дыму войны водил их в бои, видеть это грустно.

И хочется их прошлое сохранить в памяти будущих поколений: это большое и благородное прошлое. О нем нельзя забывать.

Каждый, кто видел "Балтийца" в действии, кто жил одной жизнью с его экипажем – ходил на "усы", присутствовал при боевых стрельбах, слышал разрывы немецких снарядов, часто ложившихся где-то по лесу вокруг, но очень редко достигавших опасного для его техники и людей радиуса, – каждый скажет: было в этом бронепоезде что-то чувствительно отличавшее его от родных и двоюродных братьев. Что-то свое, особенное, "балтийское". Что-то такое, что я определил бы как "лица необщее выражение". Часть, "подразделение" – как и все другие флотские "подразделения", но со своими ярко индивидуальными свойствами и качествами. Волей-неволей хочется поискать ответа на вопрос: "А что же это было? В чем это "нечто" заключалось?".

Мне кажется (хотя я не моряк, не артиллерист, хотя я лицо по сути своей гражданское и в боевых операциях "Бориса Петровича" принимал участие не как воин, а как наблюдатель, – это далеко не всегда оказывалось самым "спокойным занятием"), у меня есть некоторое право, никому их не навязывая, высказать два-три своих соображения.

В работе "Балтийца", с первых часов знакомства с ним, поражал ее спокойный ритм. Четкость, напоминающая четкость какого-нибудь завода, лаборатории, отлично слаженного передового предприятия.

Бронепоезд идет с базы на позицию. Почему почти никогда противник не обстреливает его по пути? Случайно? Нет, механики так умеют наладить режим топки, что над вершинами лесов не появляется заметного дымового султана: не по чему открывать стрельбу.

Просто умелые машинисты? Не только: и командир, и комиссар – все "внедрились" в тайны кочегарского дела, все добивались (каждый в своей области – добыча топлива, инструктаж, выбор скорости), чтобы такая бездымность стала возможной.

А результат? Почти полная – для фронта, конечно, – безопасность работы: бронепоезд все время был в боевой обстановке, а потерь не имел или имел минимальные. Конечно, не только из-за дыма. Но всей его жизни был свойствен характер спокойной "грамотности", оттенок высокой боевой "интеллигентности".

Я много бывал на бронепоезде "Балтиец" в первые два года войны. Я присутствовал на стрельбах, на испытаниях новых орудий, часами сидел на паровозе, любуясь артистической работой обоих механиков – огромного Смушко и коренастого крепкого Купренюка (чтобы так, на ходу, в бою, то бросать тяжелый состав вперед, то осаживать его на месте, вырывая из-под вражеских бомб, как умели делать они, особенно силач Смушко, надо было быть и мастерами и атлетами); я, забившись в угол "каюты", не издавая ни звука, точно меня нет, следил за всеми предварительными расчетами командиров… Задание уже "поставлено", "работа, слава богу, есть" (они всегда ликовали, когда она появлялась), и вот начинается мельканье логарифмической линейки, аккуратное писание на множестве бумажек, листание справочников и таблиц… Современная артиллерия не похожа ни на какие царь-пушки прошлого, ни на ту "Матвеевну", из которой прямой наводкой бил в бою при Шенграбене толстовский капитан Тушин.

Но зато в чем-то очень были похожи на Тушиных эти артиллеристы. В чем? В простоте, в человечности, в чести, душевности!.. В спокойном, не шумном патриотизме.

…Поправки на температуру воздуха, на силу и направление ветра, чуть ли не на вращение земного шара… Расчет, расчет, расчет; математика, математика… Я ездил с Пермским на армейские наблюдательные пункты у самой передовой; видел, как командиров тамошних полевых батарей поражала великолепная мощь флотской артиллерии. Ну как же: дана с "вороньего гнезда", укрепленного на высоченной сосне над самыми немцами, морская команда "залп"; получен телефонный ответ – "пошел залп"; и все насторожили глаза и уши, а ничего нет! Пять секунд, десять секунд… "Что случилось, товарищи моряки?" А – ничего не случилось… семнадцать километров траектория! Идет снаряд!

И вот – сначала разрыв, и только потом оттуда, издали, с позиции, с "уса", – приглушенный звук далекого громового удара. "Да, вот это – артиллерия! Ай-яй-яй!"

Я присутствовал на торжественных праздниках экипажа, ходил с ним в кино, обсуждал вместе с Аблиным планы ближайших культурно-массовых мероприятий в качестве "внештатного консультанта"… И всюду и всегда меня не покидало ощущение этой самой "повышенной интеллигентности" именно этого боевого целого – "Балтийца". От мала до велика.

Личный состав бронепоезда был великолепным личным составом, как на всех батареях, на всех "транспортерах",– моряки-балтийцы: этим все сказано. А это дополнительное "нечто", этот обертон повышенной духовной квалификации придавала поезду, конечно, работа его "мозгового треста", и главную роль тут играли комиссар и секретарь партийной организации. Они вели всех за собой, честь им и слава за это; отличить моряка с "Балтийца" было нетрудно, по первым же его репликам, по интонациям, по широте горизонтов, по чувству гордости за своего "Бориса Петровича". И это было очень хорошо. Хорошо в бою, хорошо и между боями.

В 1942 году я выпустил маленький сборничек военных рассказов. Он так и назывался: "Рассказы о невозможном". Очень много "реализованного невозможного" я увидел именно на борту "Балтийца".

…Надо помочь нашим атакующим частям артогнем, а дальность "соток" бронепоезда недостаточна: огонь не может покрыть указанный пункт.

Значит – невозможно? Но "Борис Петрович" в назначенную минуту открывает огонь по населенному пункту II. (теперь можно раскрыть тайну: село именовалось, кажется, Пирожки; это к северу от Ораниенбаума), и снаряды ложатся среди испуганных гитлеровцев. И падают они на километр дальше, чем, по расчетам, полагается стрелять орудиям "Балтийца". Значит – возможно?

Да, но только потому, что командиры поезда вспомнили случай с броненосцем "Слава", в первую мировую войну поразившим, казалось бы на невозможном расстоянии, дредноуты врага при помощи искусственного крена. И они создали тут, на полотне, такой искусственный крен, использовав укладку рельсов на кривых. Они учли ветер. Они подбили на умно выбранном закруглении внешний рельс чуть повыше и увеличили угол наклона стволов. И выполнили невыполнимую задачу. Спокойно. Без паники, без лишнего шума. Интеллигентно. Было это 11 ноября 1941 года.

Отличная выучка, поощрение смекалки, солдатской инициативы позволяли экипажу выходить из любых затруднительных положений.

Однажды "Челитта" погнала несколько грузовых платформ на дальнюю лесосеку, за топливом. Впрочем, возможно, на этот раз то была не "Челитта", а другой паровоз: над лесным "усиком" поднялся-таки дымовой султан, и противник накрыл заготовителей огнем. Путь между платформами и отошедшим от них к водоразборной колонке паровозом оказался разрушенным: раскидан балласт, расщеплены шпалы, вырван полутораметровый кусок рельса. Надо спешно выводить из-под огня и платформы и локомотив: жаркий обстрел продолжается…

Старший кондуктор Иванов был тогда совсем юнцом, почти мальчиком. Но он вместе с товарищами мгновенно находит подходящую крупную плаху, вытесывает из нее подобие рельса, укладывает на импровизированные шпалы, закрепляет деревянными распорками… Платформы одна за другой "на руках" перетаскиваются через наспех залатанное место; подошедший под огнем паровоз сцепляется с ближней и отводит почти потерянные площадки в укрытие.

Когда я по свежим следам записывал для газеты это, не каждый день случающееся, происшествие и дивился находчивости, быстрой реакции, знанию дела бойцов, командиры разводили руками:

– А чего же вы ждали, товарищ писатель? С таким личным составом – хоть не знаю куда! Орлы! С ними не воевать – с кем же воевать?

А матросы и старшины давали несколько иное объяснение:

– От командиров, товарищ начальник, зависит вся выучка…

Правы были и те, и те.

Заключение

Не так давно мне пришлось пройтись пешком из Мартышкина в Ораниенбаум. На самой западной опушке паркового массива, недалеко уже от входных семафоров "Рам-бова", я вдруг остановился посреди шоссе, и сердце у меня забилось. На старой сосне, высоко поднявшей вверх свою крону, в сплетении ветвей, я увидел то, что непосвященному могло бы показаться остатками какого-то огромного птичьего гнезда – орлиного, быть может: скопление не то жердей, не то сучьев, не то досок, еще чего-то неопределенного. Прохожие не обращали внимания на эту груду поднятого невесть куда и непонятно зачем материала; да и обрати они на нее внимание – она ничего не сказала бы им. А мое сердце дрогнуло. Я стоял под сосной и смотрел, и не мог оторвать от нее глаз. Это до сих пор сохранились тут каким-то чудом развалины "нашего НП", наблюдательного пункта "Балтийца".