Ever since we met (СИ) - "Clannes"

— Ваня сказал, что кофе не любит, — делится она, пока еще в памяти обида свежа. Не обижается всерьез, конечно же, но как не рассказать? — Просто я ему его готовила, а он меня огорчать не хотел.

— Вот это жертвы, — тянет Лиза восхищенно-мечтательно. — Вот бы меня так кто-нибудь любил, чтобы настолько хотеть меня порадовать.

— Будут и в твоей жизни жертвы ради тебя, из-за которых тебе захочется сказать «ну ты и идиот», — смеется тетя Лена, шутливо ее полотенцем шлепает пониже спины. — Не отвлекайся давай. Как вы вообще поладили-то, Сашунь?

— Первую неделю я от него бегала, — не фыркнуть не получается. Хочется закатить глаза от самой себя и назвать себя идиоткой. — А потом он меня подкараулил около дверей и заставил его выслушать.

— А ты что? — Лиза снова забывает о пирожных, которые должна была бы готовить, и подается вперед, интерес в глазах блестит. Саша глазки опускает смущенно.

— А я ему пощечину дала, потому что он меня поцеловал, а я думала, что он издевается.

Тетя Лена смеется так громко, что кажется, что ее смех услышат с другой стороны дома.

— Я бы хотела это видеть, — заявляет она, отсмеявшись. Да уж, мало какая мать так отреагирует на новость о том, что ее сын получил пощечину. Впрочем, тетя Лена всегда полна сюрпризов, к этому Саша уже привыкла давно. — Сильно он обиделся?

— Ну, судя по тому, что я на него наорала после этого, а он меня опять поцеловал, нет.

Смеются они уже вместе, и легче от того, что она это рассказывает. Почему-то казалось, что рассказать тете Лене об этом всем она не сможет — но нет. Наверное, сказывается то, что она ей маму заменяла несколько лет, и уже стала настолько же близка. Наверное, сказывается еще и то, что тетя Лена ее воспринимает, как свою дочь, и то, что она наверняка не настроена против их отношений с Ваней. Вкус вишни в чае ярче даже, чем аромат, частично мяту перекрывает — ей нравится.

Ей нравится то, что, когда тетя Лена ее обнимает, касания непроизвольные ее магии, той же, что в кулоне на шее она носит, греют. Ей нравится, что Лизка под мышку к ней подлезает, напрашиваясь в объятия, в которых она бы ей все равно ни за что не отказала. Напротив Вани сидеть за ужином нравится, перебрасываясь с ним короткими взглядами — не прячась от семьи, но будто играя с ним в эту игру — и улыбаться ему, даже если эти улыбки совершенно не в тему разговора, который она правда слушает и в котором умудряется активно участвовать. Пирожные у Лизы вышли чудесные, во рту так и тают, и с чаем они засиживаются надолго с рассказами тети Лены и дяди Андрея о том, как прошли гастроли, и что нового произошло, и что они видели на этот раз. Вспоминают они, что надо бы спать пойти, и что завтра понедельник, когда на часах уже почти половина двенадцатого — с Ваней они сегодня решили спать порознь, и еще минут десять они не могут оторваться друг от друга, когда она заходит к нему, пожелать ему спокойной ночи, и целует его. Или это он ее целует первым? В их поцелуях и не понять, с кого это все началось, они обычно тянутся друг к другу одновременно.

Когда она в спальню свою возвращается, устраивается поудобнее в постели, тетя Лена заходит, в дверь постучавшись, и улыбается, останавливаясь у порога.

— Я рада, что вы наконец-то объяснились, — говорит она, и в голосе ее тепло. — Я надеялась, что это произойдет, и что ты передумаешь съезжать от нас. Спокойной ночи, Сашунь.

— Спокойной ночи, — отзывается Саша на автомате. Зачем бы ей… Нет, пары слов оказывается достаточно, чтобы все то, что она сдерживала внутри все это время, вырвалось наружу. Чтобы понять, что ее все это время напрягало, что беспокоило. Потому что…

Потому что это все был ритуал, вот почему. Ритуал, и венки, и магия, и полное отсутствие какого бы то ни было согласия Вани на то, чтобы быть к ней привязанным. Шаги тети Лены затихают там, за плотно закрытой дверью, а Саше хочется кричать. Перед глазами, будто это только сегодня было, Ваня, маленький еще, смешной, лохматый, в венке из осенних листьев, и тетя Лена, объясняющая походя, что венки привязывают людей друг к другу, усиливая их чувства, какими бы они ни были, и не давая им пропасть, и… В темноте комнаты Саша пялится в потолок, не в силах закрыть глаза, и сдерживает тошноту — тошнит от нервов, тошнит от самой себя. От того, что она натворила. Привязала Ваню к себе, приворожила его, заставила чувствовать то, что чувствовала она, то, что хотела, чтобы он чувствовал.

Она не хочет съезжать. Она передумала, тут тетя Лена права. Но ей все еще нужно узнать, как разорвать связь. Теперь точно нужно, потому что как иначе? То, что она делает, что уже сделала, настолько нечестно, насколько это вообще возможно. Настолько неправильно, насколько вообще может быть. Она не имеет права на это все, но продолжает. Ваня не заслужил такого к себе отношения и такого с собой обращения. Ваня…

Не плакать не получается. Говорят, если плачешь, становится легче, и негатив уходит. Что ж, думает Саша, обессилев от сдавленных рыданий в подушку, одну маленькую вечность спустя, это явно было не про чувство вины. От слез ты не становишься менее виноватым. От слез вина не рассасывается, не исчезает в никуда. Слезы — всего лишь вода.

Только вода эта никак почему-то не останавливается.

========== Глава 35 ==========

Глаза с утра опухшие — на часах, светившихся синим на тумбочке, было почти три, когда она на них посмотрела в последний раз, прежде чем уснуть, и с трудом разобрала время из-за слез. Сейчас пять с лишним, и надо вставать сейчас, если она хочет успеть поздравить Ваню с днем рождения и не опоздать при этом на пары. Подарок в шкафчике прячется уже пару недель, красивый кожаный браслет с металлической подвеской-пластинкой, на которой выгравирован знак бесконечности. Гравировку она выбрала сама, на пластинке поначалу не было ничего. Тогда, раздумывая над подарком, она вспомнила о кулоне, что подарила ему на восемнадцатилетие, и о том, что он его носит, не снимая — мысль о браслете пришла сама собой.

Имеет ли она право дарить ему его? После того, что выяснилось, имеет ли она право вообще к нему приближаться? Нет, так тоже неправильно будет — у Вани день рождения, и неважно, как она себя повела до этого, это не значит, что он должен остаться без подарка. Коробочку в руке зажав, кутаясь в одеяло, Саша босиком по прохладным доскам пола прокрадывается к Ване в комнату, в ногах его кровати садится, и любуется им, спящим. Во сне он выглядит совсем иначе, более мягкий, будто беззащитный, и если бодрствующий он готов ее защитить в любой момент, спящего его хочется, наоборот, укрыть от всех бед мира.

Как она может это сделать, если не смогла даже от самой себя и от собственной магии оградить его?

— Самое доброе утро — когда я просыпаюсь рядом с тобой, — голос его сонный, хрипловатый, и глаза он еще не открыл, но губы его в улыбке растягиваются. — Заснуть без тебя было нереально, Сань, не представляю, как я умудрился, и… ты плакала?

Беспокойство в его голосе настолько яркое, на грани с возмущением, не на нее направленным, а на все, что могло бы вызвать ее слезы, и от этого плакать снова хочется. Он хороший, очень хороший, и тем острее собственная вина, тем ярче и болезненнее она ощущается. Сил нет даже на то, чтобы отстраниться, когда Ваня на кровати садится резко и тянет ее к себе — даже на то, чтобы удивиться тому, что в свете ночника он умудрился увидеть ее опухшие глаза.

— Ерунда, — отмахивается она, улыбку старательно на лицо натягивает. — С днем рождения, Ванюш.

Он смотрит так, будто пытается понять. Не надо ему понимать. И смотреть на нее тоже так не надо, только вот как сказать это, чтобы не нарваться на требование объяснений? Да, он заслуживает все знать, но она не готова ему рассказывать. Как рассказать, что все это время она ему лгала, пусть и сама этого не понимая? Как рассказать, что все это было фальшивкой? Нет, она не готова. Не сможет сейчас.

Не сможет вручить ему подарок из рук в руки. Не сможет поцеловать его. Внутри ворочается что-то темное, болезненное, когти запускает в сердце, в легкие, дышать не позволяет — Саша коробочку кладет на его одеяло и сбегает. Позорно, испуганно, трусливо сбегает. Если не сбежит, сдастся самой себе, собственным желаниям, которым поддаваться нельзя. С первым же поцелуем сдастся, с первым же прикосновением.