Сделано в Швеции - Андерс Рослунд

– Полоски такого размера.

Он сворачивает одну из полосок в квадратик, с мамиными инициалами посередине, смачивает бензином из канистры.

– Теперь сюда, в птичье горло, черт бы его побрал. Поднажмем. В гусином аду не протестуют.

Папа проталкивает ткань в бутылку, понемногу, и прекращает, прежде чем она касается бензина.

– Видишь, да? Ни в коем случае не до самого низу. Иначе, если поднесешь огонь… – Руками и голосом он изображает взрыв. – … рванет, причем раньше времени. Держи крепко и, когда ткань горит, не наклоняй бутылку. Бросай всем корпусом, точно так же, как наносишь удар.

Папа дважды обходит вокруг кухонного стола, держа бутылку на вытянутой руке, выпятив подбородок и нижнюю губу, и бурчит, как всегда, когда пьян и думает о другом:

– Мы ведь не Аксельссоны.

Он моет под краном пропахшие бензином руки, закуривает сигарету без фильтра и откупоривает новую бутылку. Эту он выпьет.

– Понятно? Ты никогда не станешь паршивым Аксельссоном!

Пьет он еще быстрее обычного.

– Дело… дело было так. Когда стал встречаться с вашей матерью, я вообще-то не любил ее. Она была красивая, что правда, то правда, но я сказал ей: “Я тебя не люблю, любовь – это предательство”.

В одной руке у папы откупоренная бутылка, в другой – бензин, он проходит в коридор, совсем рядом с Феликсом, останавливается у вешалки.

– Знаешь, что она сказала, Лео? Она сказала, слово в слово: “Я никогда тебя не предам, Иван”.

Куртка висит на крючке, ботинки стоят на коврике.

– Слово в слово! Именно так. И тогда я сказал: “А как я могу быть в этом уверен?” Знаешь, что она ответила, Лео? Догадайся!

Куртка Лео на соседнем крючке, папа бросает ее на кухонный стол, где по-прежнему сидит на стуле Лео.

– Она сказала: “Если я тебя предам, Иван”, – слово в слово! – “можешь меня убить”.

75

Лео считает секунды. Шесть секунд от внезапного торможения до сбоя в коробке передач, двенадцать секунд от папиного рыка на замешкавшегося автомобилиста до поворота, более крутого, чем запомнилось папе, девять секунд между сигналами машины, идущей за ними, и ее резким выруливанием из левого ряда.

Они останавливаются. На том же месте, что и сегодня после обеда. И даже в темноте он различает широкую трубу бабушкиного дома, который кажется таким маленьким под сенью вишни, отчасти укрытый разросшейся малиновой изгородью. Они молча сидят рядом, осматривая окрестности, будто взобрались на холм и смотрят вниз.

Пластиковый пакет стоит у него на коленях.

Не очень тяжелый, но он поневоле сидит неподвижно, как истукан, потому что бутылку нельзя наклонять.

Запах – вот что хуже всего. Бензиновые испарения заползают в нос, в мозги. До сих пор он знать не знал, что такое “коктейль Молотова”.

Теперь дрожит он. Папа передал ему дрожь, как тогда отцу Хассе.

– Что бы ни случилось, Лео, знай: я тебя люблю.

Дрожь, которой он так боится.

– Папа?

– Да?

– Так надо?

Он даже не моргает. От этого глаза прямо-таки болят.

– Да.

– Но…

– Сперва мы с ней поговорим.

– А вдруг она не захочет говорить?

– Тогда то, что произойдет, – ее выбор.

Папа открывает дверцу, выходит. Первый шаг неловкий, он пошатывается, но, схватившись за боковое зеркало, восстанавливает равновесие. Ждет, когда Лео тоже выйдет из машины.

Но Лео не выходит.

Смотрит на часы с уродливыми стрелками. Час ночи шестнадцать минут и двадцать четыре секунды. Он знает: если следить за временем, смотреть на часы, чувства отступают. Он всегда так делает, когда они с Феликсом наперегонки носятся вверх-вниз по лестнице с рекламными листовками в руке, – счет секунд держит усталость на расстоянии.

Папа ничего не говорит, да и незачем, он просто протягивает руку, пока Лео не встает, прижимая пластиковый пакет к груди. Он не помнит, что рука у папы такая шершавая, много лет к ней не прикасался.

Путь к дому кажется очень долгим. Папа двигается как бы рывками, то и дело спотыкаясь. Тем не менее они выбираются к заднему двору. Впотьмах, по тропинке между кустами малины, которыми дедушка так гордится, ягоды на этих кустах крупнее, чем на других, теплого красного цвета, какой-то старый сорт, сладкий на вкус.

– Бритт-Мария.

Папа сжимает его руку, прогоняет безмолвие. Но не темноту.

– Бритт-Мария!

Лео тянет левую руку к свету на крыльце, смотрит на часы, на уродливые стрелки. Час девятнадцать минут пятьдесят две секунды. Проверяет еще раз, когда в доме загорается первая лампа. В спальне деда и бабушки. И еще раз, когда зажигают одну из ламп в гостиной, торшер под цветастым абажуром.

– Уходи! – кричит дед. Он открыл окно, и они глядят друг на друга. – Ночь на дворе, Иван, уходи!

Потом друг на друга смотрят Лео и дедушка, пока Лео не отводит глаза.

– Бритт-Мария! Выходи, Бритт-Мария! Твое место не здесь!

– Я вызову полицию, Иван!

– Ты? Паршивый Аксельссон?

– Если ты не уберешься!

– Бритт-Мария уедет со мной. Домой. К семье.

– Все, я закрываю окно. И если ты не уйдешь… вызову полицию. Слышишь, Иван? Вызову полицию.

Дедушка закрывает окно, гасит свет. Папа впервые отпускает руку Лео и грозит кулаком дому, дедушке.

– Бритт-Мария! Нечего сидеть там, как паршивый Аксельссон! Выходи! К своей семье! К своим детям! Ко мне!

Окно по-прежнему закрыто, в доме темно. Папа выхватывает у Лео пластиковый пакет, который тот прижимал к груди, достает бутылку.

– Выходи! Или я вас сожгу! Все спалю к чертовой матери!

Папа протягивает бутылку Лео. Руки Лео безвольно висят.

– Лео, целься в окно полуподвала.

Руки по-прежнему не двигаются. Лео не берет бутылку. И не смотрит на папу, смотрит в землю, в траву.

– Мы выгоним ее оттуда огнем. Понял?

Он достает из нагрудного кармана зажигалку, подносит огонек к горлышку бутылки, к тряпке, которую пропитали бензином и протолкнули внутрь, как корм в гусиное горло.

Тряпичные лепестки становятся желтыми и оранжевыми.

– Бритт-Мария! Это твое решение! Твой выбор!

Папины движения медлительны, так бывает, когда знаешь, что запомнишь их навсегда, хотя они и сливаются с голыми подвижными ветвями вишни. Он бросает бутылку в окно полуподвала, в комнату, где они обычно ночуют, когда гостят в этом доме, откуда не хочется уезжать. Стекло разбивается, и без малого через минуту – Лео уверен, потому что считает секунды, одну за другой, – огонь разгорается по-настоящему. Глухой звук. Слабые язычки пламени растут, пожар ширится, захватывает все внутри.

Папа больше не кричит. И не уходит. И даже не дрожит.

Комната ярко освещена. Но свет не такой, как от ламп, желтее. Огонь пожирает кресла и кровать.

Потом дверь в полуподвале распахивается.

Дедушка набрасывает на огонь большой половик, потом еще один, бабушка и мама тащат зеленые и синие пластиковые ведра, заливают огонь.

– Идем, Лео.

В доме по-прежнему беготня. Они снуют с ведрами в прачечную и обратно.

– Пора.

Две уродливые стрелки. Прошло четыре минуты сорок четыре секунды с тех пор, как Лео шагнул из машины в малиновые кусты, куда папа сейчас аккурат падает, и с тех пор, как они первый раз миновали бельевую веревку, о которую папа сейчас оцарапал щеку и подбородок. Совсем немного времени.

На обратном пути Лео закрывает глаза и не открывает их всю дорогу, которая кажется очень долгой, словно едут они на другой конец Швеции.

76

Он видит полицейскую машину, как только папа тормозит, как только он сам открывает глаза.

Возле их подъезда. Черно-белая машина. Запаркованная наискосок перед высоткой, отчетливо различимая в свете уличного фонаря.

Никогда раньше он не видел полицейскую машину так близко от своего дома.

Обычно они паркуются подальше или на стоянке и идут оттуда пешком. Но чтобы так, прямо у подъезда, как бы блокируя дверь…

– Все будет хорошо.

Лео еще больше съеживается на заднем сиденье.

– Мы – семья. Верно? И если будем держаться заодно, как положено семье, все будет хорошо.

Передние дверцы полицейской машины открываются одновременно. Полицейских двое. Немолодой мужчина, даже постарше папы, и женщина, а ему нечасто доводилось видеть полицейских-женщин. Направляются прямо к их машине, прямо к папе.

– Иван Дувняк?

Их хорошо слышно, хотя все стекла подняты, и они стучат по стеклу, пока папа его не опускает.

– Да?

– Вы поедете с нами.

– Какого черта?!

– Вы прекрасно понимаете, почему мы здесь.

Папа мотает головой, старается говорить разборчиво, не бормочет себе под нос, шевелит губами.

– Нет. Понятия не имею. – Он оборачивается назад. – Сынок, ты понимаешь, о чем они толкуют?

Папа наклоняется ближе, от него разит перегаром, так же сильно, как бензином и дымом, въевшимися в рукав куртки.

И они видят его.

– Нет, папа, я не понимаю, о чем они толкуют.

Старший полицейский кивает на Лео:

– Иван… здесь дети.