Святые сердца - Сара Дюнан

В аптеке она находит корень дягиля и смешивает его с мятой и вином. Это средство и раньше помогало ей не заснуть, поможет и теперь. Она выпивает снадобье, чувствуя, как оно стекает в желудок. Через некоторое время оно начнет действовать. Остатки она переливает в другой флакон. Надо приберечь немного на следующую ночь. Если она, конечно, будет.

Колокол уже звонит, отмечая конец трапезы, когда она выходит из комнаты. Надо спешить. Сестры вот-вот начнут расходиться по кельям, а ей не хочется видеть никого из них, даже самых добрых и участливых.

Но, пересекая двор, она замечает то, от чего ее сердце начинает учащенно биться. В самом конце галереи дверь в келью девушки, которую она так старательно закрывала за собой, теперь стоит распахнутая настежь.

Сама девушка никак не могла это сделать. Кто же тогда с ней? Может быть, аббатиса вернулась с ужином? В таком случае, почему она не закрыла дверь?

Пренебрегая запретом, она бежит по двору. У самой двери она кое-что слышит, не голос, а скорее звук: гудение, будто вибрирует туго натянутая нить.

Внутри, на полу рядом с матрасом, скорчился кто-то маленький и горбатый, больше похожий на домового, чем на человека, с несоразмерно большой головой, совершенно лысой, если не считать седой щетины на пятнистом старческом черепе.

Сначала Зуана застывает на пороге. Потом, подходя ближе, начинает разбирать слова.

— Видишь? О да, ты видишь Его. Да-да, я знаю, ты можешь. Он вернулся, чтобы приветствовать тебя. О, погляди, как Он истекает кровью ради тебя, Серафина. Чувствуешь, как Его дыхание касается твоего лица? Открой глаза, и ты увидишь Его. Он так ждет, когда ты придешь к Нему. Он так давно тебя ждет.

— Сестра Магдалена… — Зуана старается придать своему голосу мягкость.

Но старуха не оборачивается, а только склоняет голову к плечу, словно быстроглазая птица, услышавшая шум.

— Рано, рано еще. Я еще с девочкой. Она… ей уже лучше, — произносит Магдалена и вдруг хихикает, совсем как девчонка. — Смотри, что Он сделал для нее.

И, подойдя совсем близко, Зуана действительно видит. Потому что девушка лежит на матрасе, но не спит, ее открытые глаза моргают.

Зуана едва не вскрикивает и тянется к ней, опускаясь рядом со старухой на колени.

— Серафина! — говорит она тревожно.

С исхудавшего лица глядят огромные глаза, до странности пустые, как будто она еще не поняла, что ее разбудило. Три месяца назад она была юной. Теперь юность прошла. Но она жива.

— Как хорошо, что ты вернулась.

Зуана не может сдержать улыбку. Девушка смотрит на нее, не понимая, потом, кажется, кивает.

— Что случилось? — Вопрос Зуаны адресован старой монахине, но та не слушает, а только раскачивается взад и вперед, напевая, — благочестивый домовой, а не человек.

Зуана слышит, как снаружи, во дворе, собираются люди. Надо встать и закрыть дверь.

Но уже поздно.

— О Господи Иисусе! Она жива! — Сестра Юмилиана стоит в дверях, из-за ее спины, рискуя быть наказанными за непослушание, выглядывают еще несколько храбрых душ. — Сестра Магдалена вернула ее нам!

Но Магдалена не слушает и ее. Она взяла мягкую руку девушки в свою клешню и нежно гладит.

— Видишь, видишь, я же говорила тебе, Он придет.

Девушка хочет приподняться на матрасе, но ей не хватает сил. Зуана поддерживает ее полусидя.

Юмилиана уже в келье, остальные толпятся за ней.

Серафина приоткрывает рот, проводит языком по волдырям на губах. Смотрит сначала на Зуану, потом на остальных.

— Я видела Его, — говорит она. И хотя ее голос непривычно тих, его прежняя шелковистая красота сгорела в огне болезни, все, кто есть в комнате, слышат его. — Да, думаю, что я Его видела.

Глава тридцатая

Сначала не было ничего. Только тьма, благословенная тьма, глубокая, мягкая, обволакивавшая, как черный бархат в тишине вечного ночного неба. Без прошлого. Без будущего. Без настоящего. И это отсутствие всего было благом, милосердным забытьем, в котором не существовало боли.

Забытье снизошло на нее, пока они шли через сад. Не надо было ничего больше делать. После всего сделанного от нее ничего не требовалось. Ей даже не было страшно. Руки Зуаны обнимали ее, в ушах звучал ее голос, и ей ничего не угрожало.

— Помоги мне, Серафина. Пройди немного, ладно? О, дитя мое, как мне жаль, что все так случилось.

Ей хочется сказать, что не надо ни о чем жалеть. Что все это не имеет больше значения. Что если кто и должен сожалеть, то только она одна. Ей хочется поблагодарить Зуану за все и попросить у нее прощения, ибо она еще не совсем пропащая и хорошо понимает, что произошедшее меж ними на причале наверняка навлечет на нее беду.

— Нет-нет, молчи. Побереги силы. Уже недолго осталось. Позже поговорим.

Только никакого позже не будет. Потому что на нее наваливается сон, противиться которому у нее нет сил. А за ним, она это чувствует, открывается тьма, глубокая, манящая бархатистой лаской.

— Мы почти пришли. Шагай, шагай, не останавливайся.

И она шагает, потому что не хочет подводить ее снова. Но скоро ей приходится остановиться, потому что пустота обволакивает ее со всех сторон и уносит прочь. А боль, как она и надеялась, не возвращается.

Только, только — разве это возможно? — вдруг все обрывается. Как долго продолжается ее парение в бархатной черноте, она не знает. Но когда ему приходит конец, она понимает это. Понимает, когда тьму разрывает ослепительно белая боль. Кто-то вколачивает длинный гвоздь в центр ее желудка. За первым следует второй, потом третий. Оказавшись внутри, гвозди превращаются в ножницы, кромсающие ее внутренности на такие мелкие кусочки, что они запросто могут выйти через рот. Это происходит настолько быстро, что она не успевает даже ощутить тошноту, а ком уже подкатывает к горлу. Да так сильно, что она наверняка упала бы, если бы что-то — или кто-то — не держало ее. Она в ужасе смотрит на свои внутренности, которые льются у нее изо рта. Страх пересиливает даже боль. В следующий раз, когда гвоздь попадает ей в желудок, он устремляется оттуда вниз. Собственные стоны и запах испражнений окружают ее.

Она пытается дышать, пытается отыскать путь в благословенную тьму, но, когда она попадает туда, оказывается, что вся благодать исчезла. Она обнаруживает, что беспомощно болтается на шесте, который входит ей в зад и выходит через рот, пронзая ее тело, словно вертел готовую для жарки тушу. Оглядевшись, она видит, что не одна. Сотни, даже тысячи таких, как она, заполняют тьму, сколько хватает глаз, и каждого потрошат, жарят, пекут, режут и крошат на мелкие кусочки сонмы приземистых, ухмыляющихся палачей, черных, как породившая их ночь. Повсюду кровавая жижа и плоть, и ужасная тишина распяленных в безмолвном крике ртов, поскольку каждая душа заперта в собственных мучениях.