Марсианское путешествие - Василий Гигевич

С не менее важными посланиями выступили представители других вероисповеданий и религий.

«О мудрый из мудрейших Богов, о Великий Аллах, ты когда-то послал нам Магомета, а ныне, посылая адаманов, ты испытываешь нашу Веру», — так начал свое послание всемирно известный представитель ислама Али Махмуд III.

А вот что, например, писал верующим представитель всемирно известной Йоги прославленный Радж Синг:

«Великий и мудрый Патанджали когда-то говорил нам, что в каждом человеке есть Атман,[40] которая все время стремится к слиянию с Брахман.[41] Великий Патанджали в своей «йога-сутре» показал нам реальные пути перехода Атман к Брахман. Мудрость великого Патанджали в том, что он, ничего не зная о существовании адаманов, своей «йога-сутрой» показал нам самый краткий путь к Брахман, и поэтому, с помощью «хатха-йоги» овладев «раджа-йогой», каждый человек уже в реальной жизни — и в этом доказательство сущности нашей веры и преимущество ее перед другими верами мира — может становиться малым и невидимым или разрастаться до огромных размеров, переноситься в любое место как на земле, так и во вселенной, знать как свое прошлое, так и будущее, разговаривать с умершими и слушать их советы…»

Новый мощный толчок получило кришнаитское движение, по городам и деревням, по бесконечным дорогам бродили кришнаиты и в полузабытьи, не обращая внимания на человечью суету, шептали сутру,[42] в которую само собой вплелось новое слово:

— Харе кришна, кришна харе, адаманы, кришна харе, адаманы…

Как видно из вышеприведенных отрывков, верующие не открещивались от факта реального существования адаманов, иное дело — отношение к адаманам… Представители различных религий и вероисповеданий по-разному относились к адаманам; побаиваясь справедливого гнева верующих, вызванного оскорблением их глубоких первородных чувств веры, помня, что романист Салман Рушди из-за подобного оскорбления и до сегодняшнего дня вынужден скрываться неизвестно где, мы в своем правдивом сочинении не беремся навязывать читателю нашу оценку этих сложных отношений, отметим лишь главную тенденцию: так случилось, что существование адаманов словно бы лишний раз доказывало истинность и неповторимость всякой веры и религии…

Атеистический мир тоже реагировал на открытие адаманов не менее заинтересованно и не менее оригинально. Появилось бесчисленное множество научных статей, научно-популярных книг, проводились международные конференции по проблеме адаманов. В газетах, журналах как публиковались, так и продолжали публиковаться дискуссионные материалы по проблеме адаманов.

А сколько защищено кандидатских, докторских диссертаций, темы которых в той или иной мере были связаны с адаманами! Конечно, как и следовало ожидать, все эти кандидатские и докторские защищались в специализированных научно-исследовательских институтах по изучению адаманов (НИИИА).

Для интересующихся товарищей приводим типичный материал одной из таких дискуссий, которая в свое время велась во всемирно известном журнале «Literature and life». Дискуссия началась под броским заглавием:

Учитывая огромный интерес наших дорогих умных читателей к многочисленным проблемам, связанным с фактом открытия адаманов, форма которых, как всем известно, напоминает людей, в этом номере журнала мы начинаем новую очередную дискуссию, которая, надеемся, заинтересует не только литераторов, художников, композиторов, но и вообще всех людей, озабоченных судьбой современного человека в сложном противоречивом мире, всего человечества в целом.

Сегодня в нашей дискуссии принимают участие писатель Ив Мясцовый и всемирно известный критик, публицист Эд Глоблевый.

Помню, как сегодня…

Деревню, где родился и рос, широкий простор как передо мной, так и над моей головой, материнская песня за рекой, где мать собирает в лесу ягоду, соловьиные трели в кустах у нашей хаты, туманный луг.

Помню, как сегодня, помню своего отца, еще крепкого и веселого, помню тот день, когда впервые он взял меня на сенокос, еще совсем малого и сопливого. Косить тогда, известное дело, я не умел, да и когда мне было учиться, и поэтому отец смастерил мне специальную маленькую косу-семиручку, с ней я и учился косить, мучился, обкашивая лозовые кусты, и время от времени вспарывая косой кочки… Покос мой был, конечно же, узенький и вихлястый. Однако каким широким казался он мне тогда!

Помню, как сегодня, помню чувство простора, это ощущение Праздника, которое нынче мы, забитые цивилизованной деятельностью, теряем. Хорошо помню, издалека и сверху, словно глас божий, слова отца: «На пятку, на пятку, сынок, старайся нажимать, тогда легче будет».

Косим мы вдвоем, стараемся, машем и машем косами, уже и вечер наступает, малиновое солнышко садится в заречные травы, и так легко, так торжественно у меня на душе, как нынче уже и не бывает, кажется, махал бы вот так и махал бы косою-семиручкой до самого последнего вздоха…

Однако именно этой порой неизвестно откуда налетели на нас комары. Словно туча, целой оравой опустились они на нас, вспотевших от тяжелой мужской работы. Днем на солнышке их не было, а к вечеру так и зазвенели, треклятые… Сначала я еще кое-как отбивался, махал руками, а потом не выдержал — известное дело, мал еще был, — заревел белугой, бросил косу и говорю отцу: «Что делать, папочка, посмотри, сколько их налетело, этих коморов-кровопийцев? Где ж их тут один перебьешь? Одного прихлопнешь, а на его место трое садится…»

А отец мой будто и не слышит ничего, время от времени хлопнет ладонью по плечу или по красной шее, где кучей чернели комары, встряхнет плечами, и все косит как ни в чем не бывало: шах-шах, шах-шах… Только когда я уже совсем заскулил, отец остановился, не спеша поправил косу, а потом повернулся ко мне и говорит, глядя пристально в глаза:

— Что я тебе, парень, скажу на это? Всех перебить, конечно, мы не перебьем, в этом ты прав. Однако бить их надо. Дави как можешь эту нечисть, однако же и о работе не забывай.

Затем отец снова от меня отвернулся и взялся за косу… Взмахнул пару раз и, будто вспомнив что-то очень важное, повернулся и промолвил мне, застывшему, то, что запомнилось на всю оставшуюся жизнь:

— Это уж, видимо, судьба наша такая: бить их днем и ночью. Иначе, сынок, загрызут. Им только попустись, опусти руки, так они, гады, только этого от нас и ждут, чтобы мы сникли. Сколько я за свою жизнь перебил их, передавил, ой-ей-ей: и до войны, и во время войны на фронте, да и после тоже — всю жизнь терпишь от них…