На троне великого деда - Грегор Самаров

Мрачные тучи на красивом лице Мариетты не рассеялись, она колеблющимся шагом последовала за камергером, предложившим ей свою руку, чтобы отвести её в приёмную.

— А не было бы лучше, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, оставшись наедине с императором, — если бы вы не оставили без внимания этого предостережения?

— Ведь я уже говорил вам, — нетерпеливым, слегка раздражённым тоном ответил Пётр Фёдорович, — что я не нуждался в этом предостережении… Вот смотрите, мой друг, — продолжал он, снова садясь за свой письменный стол, — вам я доверяю все свои мысли, вы — единственный, на кого я могу вполне положиться, и вы должны убедиться, что я подготовлен и что мои глаза раскрыты… Вот видите, это — план дома в Шлиссельбурге, об окончании постройки которого мне доложили сегодня… Завтра праздник святых Петра и Павла; русские попы объявили первого из них моим особым святым заступником, и я приказал собраться всему двору в Петергофе; там, где менее всего ожидают этого, я раздавлю голову змее, там я совершу свой суд над этой ангальткой, её фаворитом и всеми теми, кто являются её сторонниками… Всё уже подготовлено; мой кирасирский полк стоит наготове близ самого Петергофа, он будет представлять собою эскорт, с которым изменница-императрица будет отвезена в Шлиссельбург, и завтра вечером она будет спать вот в этом самом доме, — сказал он, указывая на развёрнутый план.

При этом сообщении лицо Бломштедта стало торжественно-серьёзно; он не осмеливался возражать императору, но при мысли о тех потрясающих событиях, которые были так близки пред ним и в связи с которыми столь загадочна была будущность России, у него перехватило дыхание.

— Ваше императорское величество властны судить и карать, — дрожащим голосом произнёс он, — и я сам не в состоянии отрицать вину, но тем не менее, хотя ваша рука и поднята над вашими врагами и именно потому, что миг воздания и кары так близок, я осмеливаюсь просить вас, ваше императорское величество, чтобы вы не изволили быть так уверены в своей безопасности… Послушайтесь предостережения.

— Странно! — сказал Пётр Фёдорович. — Сегодня как будто со всех сторон задались предостерегать меня!.. Несколько часов тому назад курьер из Берлина привёз мне собственноручное письмо его величества прусского короля и он, великий король, взор которого пронизывает всякую даль, также предупреждает меня об опасности. Он пишет мне, — продолжал император, — чтобы я теперь более, чем когда-либо, думал о своей безопасности, так как царит недовольство, вызванное многими из моих мероприятий; он не советует мне предпринимать поход в Данию и настоятельно предлагает по крайней мере до тех пор не покидать вместе с армией России, пока надо мною в Москве не будет совершено священное коронование по всем обрядам русского народа. Он предостерегает меня каким-либо образом затрагивать достояние церкви.

— О, ваше императорское величество, — воскликнул Бломштедт, — король прусский прав. Послушайтесь его совета!..

— Его совет всегда является законом для меня, — сказал Пётр Фёдорович, — но на этот раз он ошибается: ему представили ложные сведения относительно происходящего; пожалуй, и это — орудие интриги, так как король Фридрих дальше пишет мне, чтобы я оказывал высшее уважение своей супруге, которая обладает столь большим разумом, такою волей и силой… Разве это не доказывает, что он плохо осведомлён? Разве он советовал бы это, если бы знал о том, что известно вам и мне? Вскоре он убедится, что мне всё же лучше известно то, что происходит вокруг меня. Я со всем почтением выразил ему это, — продолжал он, схватывая полуисписанный лист бумаги, — я написал ему, что прошу его не беспокоиться о моей личной безопасности, что солдаты зовут меня своим отцом, что они охотнее желают, чтобы ими командовал мужчина, а не женщина, что я свободно гуляю пешком по петербургским улицам; если бы кто-нибудь замыслил против меня дурное, то давно уже мог бы привести свой замысел в исполнение; всем, насколько могу, я делаю добро и вверяю себя воле Божией; поэтому мне нечего бояться… Вот что я ответил королю, — с гордой радостью сказал император, — и когда он узнает о том, что завтра должно стать известным всему свету, тогда он тем более убедится, что я прав.

Бломштедт с глубоким вздохом потупил свой взор.

Пётр Фёдорович взглянул на него и покачал головой.

— Вы не должны считать меня легкомысленным, — сказал он затем. — Возьмите экипаж или верховую лошадь и тотчас поезжайте в Петергоф; вы там посмотрите, всё ли готово к завтрашнему празднеству, и известите, что я уже рано утром прибуду туда… это объяснит ваш приезд ночью, и вы убедитесь, — с улыбкой прибавил он, — что там все спят, и заговорщики, если и в самом деле налицо заговор, довольствуются тем, что грезят о своих планах. Мне очень жаль, что сегодня вечером вы будете отсутствовать за нашим ужином, но зато ваше упорство будет удовлетворено, а если и в самом деле происходит что-либо подозрительное, — шутя произнёс он, — то мы предпримем все меры, чтобы не оплошать.

— О, благодарю вас, ваше императорское величество, — сказал Бломштедт, быстро подымаясь с места, — этот приказ делает меня счастливым!.. При исполнении его я буду чувствовать себя гораздо спокойнее и веселее, чем это возможно было бы для меня здесь, с сомнением и заботою на душе.

Лицо молодого человека сияло воодушевлением и преданностью.

Пётр Фёдорович, который был столь мало привычен к настоящей личной привязанности, почувствовал себя несколько тронутым; он обнял молодого человека и с искренней сердечностью проговорил:

— Итак, ступайте, мой друг, вы убедитесь, что все опасения неосновательны. Завтра у меня уже не будет врагов, вскоре затем я освобожу наше немецкое отечество от гнёта заносчивой Дании, а также извещу моего министра о том, чтобы старый Элендсгейм, о котором вы просили меня, был восстановлен в своих чинах, и о том, что возвращаю ему свою милость.

Бломштедт ещё раз поцеловал руку императора, а затем поспешил покинуть дворец, приказал подать себе коня из императорской конюшни и помчался в Петергоф.

Некоторое время император с глубокой серьёзностью смотрел ему вслед, затем его лицо снова приняло выражение беспечной весёлости.

«Они все убедятся, — размышлял он, — что тем не менее я прав и что на этот раз в своём собственном государстве вижу яснее, чем превосходный взор великого короля Фридриха».

С довольной улыбкой на губах он оставил свой кабинет и направился в приёмные залы.

Здесь были и фельдмаршал граф Миних, и генерал Либерс, и генерал Измайлов, и канцлер Воронцов, и статс-секретарь Волков, а также огромное число блестящих придворных дам и камергеров императорской свиты; тут же находились генерал Леветцов, майор Брокдорф и большинство голштинских офицеров, которых не удерживали их обязанности в лагере или по приготовлению к празднеству.

Графиня Елизавета Воронцова являлась центром всеобщего внимания. Она вся была усыпана драгоценными камнями, и по победоносной осанке её уже можно было принять за царствующую императрицу.

Камергер Нарышкин ввёл Мариетту. Танцовщица холодно и с едва заметной насмешливой улыбкой поклонилась графине; последняя с мрачной, высокомерной гримасой коротко ответила на поклон и, по-видимому, хотела сказать что-то резкое и оскорбительное, но побоялась именно в этот вечер снова рассердить императора, который уже однажды разразился столь страшным гневом, и таким образом подвергнуть опасности свои честолюбивые цели.

Выражение её лица прояснилось, и милостивым кивком головы она выразила своё расположение прекрасной танцовщице, после чего последняя тотчас же была окружена молодёжью; но, по-видимому, Мариетта едва ли слышала сегодня её немного дерзкие комплименты.

Вошёл император. Воронцова пошла ему навстречу, и он повёл её, как некогда обыкновенно делал при больших придворных празднествах со своей супругой, впереди всего общества в столовый зал.

Все присутствующие чувствовали себя очень весело и оживлённо разговаривали.

Некоторое время на лице Петра Фёдоровича ещё лежала серьёзная раздумчивость, но всеобщее веселье вскоре увлекло и его. По-видимому, и Мариетта забыла о своих мрачных мыслях. Демонически дикая весёлость овладела ею, зажигательное остроумие искрилось на её лице, она стала центром всё более и более оживлявшегося разговора, и даже Елизавета Воронцова улыбалась ей и одобрительно кивала головой при её шаловливых выпадах.

Веселье было в полном разгаре: сквозь раскрытые окна раздавался звонкий смех, далеко разносившийся в сумерках летней ночи. Боги веселья салютовали своими скипетрами из роз, и если бы предостерегающий дух написал на раззолоченных стенах зала огненным жезлом своё «мене, текел, фарес»,[24] то никто в этом ослеплённом и оглушённом шумным весельем обществе не увидел бы этих страшных знаков.